Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Какая уже по счету!

И вдруг Коба увидел грача. Обыкновенного, как все грачи на свете. Но чем-то родным, наверно оттого, что был так, как и Коба неприкаян. Тоже, видимо, недоумевающий, откуда эта лояльная перемешка снега с дождем.

Хотя сейчас, кажется, разыгралась настоящая метелица.

А декабрь-то – месяц «сродный» – мог бы быть чуть помягче.

Ведь Юг же…

И может, заметив, что человек переживает не лучшие для него минуты, грач вдруг убрал свою ерошность, даже, кажется, встрепенулся. И почти победоносно крикнул.

Словно отдал какой-то приказ.

А, может, так оно и было.

Ибо в тот же момент ветер внезапно угомонился. А потом и совсем стих.

И где-то в кустах, сперва только взвозившись, а потом подала и голос синица.

Словно полосатый шлагбаум, протянула свой полет сорока.

И именно сорока потянула за собой строчку за строчкой, чтобы восстал и еще один нечаянный поэтический образ:

Он откинул башлык и пошел вон из парка. Который – к тому же – заворожено молчал.

«Если ваше сиятельство соблаговолит мне, Громославу Тихоне, уделить самый мизерный отрезок жизни…»

Он остановил скрип пера, поскольку ужаснулся, так как действительно должен отнять у гения не столько его, явно недосужее время, но похитить ту часть жизни, которая, вообще-то, принадлежит вечности.

Значит, намек на это более, чем неуместен.

А что уместно?

Остаться в полном безвестии? Ведь говорят, что секретарь Толстого Чертов или Чертков, записывает каждого посетителя, с которым соблаговолит беседовать Лев Николаевич.

И Громослав никогда не признается, что не очень в восторге от творчества Толстого.

Но его прельщает слава Льва Николаевича.

Беспримерная и безукоризненная, даже какая-то фанатическая.

Толстого знают люди, которые не прочитали ни строчки из его творении, а то и вовсе необученные грамоте.

Один крестьянин ему сказал так:

– Вы облако видите?

Громослав угукнул.

– Оно на обуклеченную голову похоже.

Он поворотился в другую сторону.

– А вот видите, какая расхристанность?

На этот раз под указательный палец крестьянина попала туча.

– Так вот эта туча напоминает волохатость Толстого. Облако просквозит, и нет его. А туча дождичком опустится. Оплодородит землю.

Теперь Громослав на небо и смотрит глазами крестьянина. Говорит, завидев тучу:

– Плюет на нас Толстой или нет или только смотрит.

Он перечитал начало своей обращительной записки и, сгармонив ее, чёрез минуту порвал.

Решил идти без приглашения.

И чуть не столкнулся с Толстым в дверях.

– Ты ко мне? – спросил мимоходно, и, словно они были давным-давно знакомы, посетовал: – Не работается.

И, видимо догадавшись, что Громослав не понял, о чем именно идет речь, уточнил:

– Не пишется.

Тихоня кивнул.

– А вы тоже литератор? – неожиданно перешел Толстой на «вы».

– Я – созерцатель, – несколько велеречиво ответил Громослав.

– Ну тогда я тоже.

Только то, что повижу, записываю для себя, а выходит…

Он, оборвав себя, проворчал:

– Ну никак не дает гордыня вовремя включить скромность.

Уже через три или четыре квартала Тихоня понял, что в Хамовниках Толстого знают почти все.

Ему кланялись люди, почтенно поворачивали головы в его сторону лошади и, виляя хвостом, ластились собаки.

– Быть писателем – гнусное дело, – тем временем говорил Толстой. – Постоянно от тебя ждут чего-то необыкновенного.

– Ну это от великих писателей, – вставил Громослав. – А кто только «мур с мыром» сводит, вряд ли удостоится каких-либо ожиданий.

Толстой глянул на тихоню с интересом. И спросил:

– А откуда это ты такое словосочетание взял: «мур с мыром»?

– Да у нас на деревне так говорят. Это про тех, кто не может двух слов связать.

Толстой достал блокнот:

– Можно, я запишу это?

У Тихони зашло сердце.

Пусть и безымянно, но попадет он в историю.

И вдруг на них налетела стайка гимназистов.

– Лев Николаевич! Можно…

– Да брось ты! – разом двое или трое остановили говорившего.

– Но ведь когда еще такое счастье припадет?

Это произнес первым заговоривший студент.

– Ну хорошо, – согласился Толстой. – Только не много.

Тихоня еще не понимал, о чем речь, как услышал рубящие строки стихов:

– Не дурно! – говорит Толстой. – Даже очень. Где-то печатались?

Студент понуро признается, что не доводилось.

И в это время подскочил некто запыхавшийся и произнес, обращаясь ко всем:

– У Льва Николаевича – моцион, прошу оставить его в покое.

Толстой воздел руки вверх.

– И над небом есть власть, – сказал.

И Тихоня понял, что двошальщик и есть тот самый секретарь. Но только почему он никого не записал?

Когда же Толстой с секретарем удалились, то тот, кто удерживал товарища от чтения стихов, подкинул на ладони кошелек.

– Кажется, Толстый только сам, а гомонон-то тощее не бывает, – и он высыпал из кошелька в подставленную поэтом пригоршню мелочи.

И Громослав ахнул.

Так это были обыкновенные воры.

– Я его пятый раз чищу, – сказал удачник. – И только дважды заставал ассигнации.

И Громославу стало противно находится с этими людьми.

– Ну что, доносить пошел? – спросил поэт, когда Громослав направился своей дорогой. – Но не забудь, что башку последний раз носишь.

Тихоне во сне пришел вот этот бзык – с начала века на сколько только хватит жизни, каждый год встречаться с кем-то из великих. И начать решил с Толстого.

Уже отойдя от воров саженей на пять, Громослав ужаснулся оттого, что, обнаружив пропажу, Лев Николаевич, конечно же, не подумает на студентов.

И он останется в его памяти вором. Тихоня повернул к дому Толстого. Почти бежал туда всю дорогу. А у ворот его остановил полицейский.

– Графа нет, – сказал он.

– Но можно я ему оставлю записку.

В скверике напротив, размашисто кудолчил он строки до той поры, пока не кончился лист. А когда сам попытался прочесть написанное, то понял, что это невозможно. Он смял бумажку и кинул ее в какой-то колючий куст. И двинулся прочь от Толстовского обиталища.