Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Немовавший на мгновение остановил жесты, словно хотел, чтобы переводивший его ехидник точнее донес смысл всего, более смело насказанного.

И. может, по губам, не удостоверяясь, что тому это удалось, продолжил демонстрировать свои жесты. Да так, что переводчик, видимо, едва успевал за ним:

Кажется, девка чуть подскульнула.

Словом, как-то высказала свое отношение ко всему, что читалось, а может даже происходило.

И ехидник, коротко глянув на нее, заключил:

Взойкнула девка.

Но восторга в исполнении других не последовало. И когда ехидник понял, что благодатная возможность, собственно, сорвать серьезный разговор не удалась, и, видимо, что открыл, что Коба не из тех, кто подстраивается под чью-либо оголтелость, и кинул тот самый вызов:

– Мы – сыны моря и гор, – поймем вас, почти равнинных жителей, когда переживем общий страх.

Голос ехидника был звонок и таил в себе предчувствия, что Коба или притворился непонимающим, о чем, собственно идет речь, или, чтобы снять с себя бремя обязанностей, скажет что-то типа: «Раз что-то удерживает, уступи».

Но услышав в образовавшейся тишине, как за окном беснуется ураган, а значит и злит до потери рассудка море, он твердо сказал:

– Я – готов!

И этим как бы подтвердил, что у него есть своя особая страсть, не сходная ни с чьей другой, а потому еще и неописуема.

И взор его – со стороны – казался гротом, внутри которого жил монах с пугающими глазами, которого, однако, никто не видел.

И тут пустяковый говорун понял, что нужен желанный отказ от затеи, которая еще не переросла в неуступчивую решимость.

– Давайте оставим наше испытание до воскресенья, – предложил он.

– В этот день Бог вряд ли возьмет мою душу, – смешковато бросил Коба. – Поэтому вполне подходит среда.

А уловка ехидника, естественно, была понятна всем.

До воскресения шторм на моря сгаснет и тогда спор попросту решится вничью.

А на второй, тот самый средний день, и произошло то, что описано было в начале. Только женина, что не дала этим упрямцам уплыть, явно была подговорена ехидником.

Но это, собственно, можно соотнести к деталям, которые украсили ситуацию.

Они – все трое – выбрались на берег.

И направились в ближайший кабак.

И там Коба увидел ту самую девку, которая на прошлом занятии, как ему казалось, вдохновляла ехидника на глупости.

Рядом с нею сидел немой.

Но, к удивлению Кобы, он разговаривал.

И тут в кабак не очень уверенно, как в хрустальный зал, вошел парень.

– Меня зовут Михаил Челидзе.

Он коротко оглянулся и предложил:

– Давайте дальнейший разговор продолжим на улице.

И интеллигентно пропустил вперед Кобу.

– Мы слышали, – сказал он, когда они оказались на морозном ветру, – чем у вас закончились вчерашние занятия.

И вдруг, просительно сморщась, заклинающе произнес:

– Не ходите к ним больше.

– Почему? – поинтересовался Коба.

– Это люди провокаторского толка.

Он захватил в легкие побольше воздуха и продолжил:

– Есть среди них, конечно, и рабочие. Но, в основном, всевозможные клерки, которые ходят на занятия ради ехидного увлечения.

Про себя Коба отметил, что так оно и было.

– А нам нужна серьезная учеба.

Так заключил Челидзе.

– Мы когда-то, – продолжил Михаил, – пытались объединится с ними, потому, что они как бы исповедуют программу общего развития.

Но – ничего подобного.

Сплошная пошлость.

Больше в кабак Коба не вернулся и, как он потом узнал, весь день простоял в него пустом стакане цветок, наверно воткнутый туда той самой девкой, которая вела перешепот с богопричинным ехидником.

Коба не мог однозначно ответить ни на один вопрос, который задавал себе сам.

Если бы судьба распорядилась, что он оказался богат и знатен, не тянуло бы его так на революционную борьбу?

С долей лукавства можно воскликнуть: «Конечно же! Дух бунтарства у меня в крови!».

Но так ли это, проверить не дано, поскольку Иосиф Джугашвили, сын сапожника, не богат и не знатен.

А вот тот, кто сидит сейчас перед ним, имеет и то, и другое.

Его имя Петр Исаевич Багиров.

И зовется он купцом первой гильдии.

– Нам нужна печать! – говорит.

И слово «нам» звучит как булыжник, брошенный в застекленную витрину.

Зачем все это ему, вообще-то богатому человеку?

К нему как-то в обсерваторию тоже приходил один купец.

Так тот был более понятен, ибо приценивался, сколько будет стоить, чтобы одну из вновь открытых звезд назвали его именем.

– Все превратиться со временем в прах, – откровенничал он, – и богатство ухнет неведомо куда или его растащат по себе наследники, не имеющие ко всему этому благоприобретению ни малейшего касательства. А звезда, она, знай себе, будет сиять. Звезда Автондила Гогнидзе.

Уходил тот купец из обсерватории в печали. Астрономы, как он считал, оказались людьми черствыми. Да и бескорыстными тоже. Словно помешали бы им лишние деньги.

Утешило его неожиданно другое.

– А может так быть, живу я, звезда под моим именем светит, а помру, ее другому какому-нибудь передадут.

Коба сказал:

– Все в высшей власти.

– Это ты здорово сказал! – заоживел глазами Гогнидзе. – Не под пятой у Бога, а в распоряжении той самой высшей власти. Интересно, сколько будет стоить, чтобы устроиться туда хоть рядовым приказчиком?

После ухода купца Коба долго размышлял о тщеславии.

И – по касательной – вспомнил одного горийского дурака, который – на базаре – тем и занимался, как – плевками – сгонял с арбузов мух.

Когда же его спрашивали, зачем он это делает, дурак отвечал:

– Чтобы яйца, более этих арбузов, не отложили.

А потом он ехидно прищурялся, довольный, что до этого никто не додумался.

Багиров не был дураком.

Но была у него непонятная, как и у горийского причудника, привычка.

Он везде с собой, заместо четок, носил пук искусственных цветов и, говоря, все время перебирал их.

Даже казалось, наиболее яркие использовал как знаки препинания.

Порой, замечал Коба, на Петра Исаевича нападала какая-то обреченность, и он не мог сказать, доживет ли до вечера, или…

Хотя, видимо, вот это «или» он и не мог вообразить в каких-либо достойных подробностях, тем более, ощутить неминуемый безысход.