Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Все он мог вообразить, кроме своей смерти.

И, может, все это и было поводом бросить свои деньги «в прорву неведомого», как кто-то назвал борьбу за лучшую долю неимущих.

Багиров перебирает цветы, а Коба ищет удобного случая, чтобы сказать, что они со своим товарищем Ладо Кецховели уже выпустили первый номер газеты, которую назвали «Брдзола» или, по-русски, «Борьба».

Но «Брдзола», как считает Коба, да и Ладо тоже, звучит романтичнее, что ли.

«Борьба» же воспринимается как нечто отрывочное.

В Баку все иначе, чем в Тифлисе.

Главное, тут еще не пронюхали, чем занимается купец Багиров, примолуя каких-то бездомных грузинят.

А там уже, как говорится, раздули кадило.

У всех на устах все та же демонстрация, которая всколыхнула весь Тифлис.

Искусственные цветы, – а они вырезаны из цельных веток – с призвоном потарахтывают в руках Багирова.

– Надо, чтобы печать охватила все Закавказье, – говорит купец.

На один из искусственных цветков села божья коровка, приобретя похожесть на капельку крови.

– Газеты должны получать, – продолжал свою мысль Багиров, – не только в том же Тифлисе, но и в Батуме, Кутаиси, да и в Чегатурах, наконец.

У Кобы щекочет где-то под сердцем.

На такой размах они с Ладо, если честно, не рассчитывали.

И вот когда разговор почти иссяк, и появился на пороге Ладо.

– Вот! – сказал он торжественно, и положил перед Багировым первый номер газеты.

Глаза Петра Исаевича дрогнули.

– Ты писал? – спросил он у Кобы, указав на статью с неопределенным названием «от редакции».

Коба опустил глаза.

– Это программная статья! – воскликнул Ладо. И – на запальчивости – стал читать:

– «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзола», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Ну что ж, – сказал Багиров, – «Первый блин», вопреки русской поговорке, не стал у нас комом.

И он сдул с цветка, не думающую с него улетать, божью коровку.

Эта записка адресовалась Елисабедашвили. Учителю.

И была она настолько замысловатой, что ротмистр Джакели так ничего и не понял, о чем говорил некий арестованный Иосиф Джугашвили, описывая красоты неведомых ему гор.

Начальству же ротмистр доложил, что Джугашвили в камере не почувствовал себя подавленным, что регулярно делал гимнастику и замирал похоже на молитву, хотя при этом не крестился.

Но главное, что удивило Джакели, Джугашвили два или три раза сорвал тюремное буйство. То есть пору, когда заключенные безумствуют без конца и края, шумя в камерах, громя все и ломая то, что попадет под руку.

И только подобное решили сотворить друзья по неволе, как Джугашвили задал им единственный вопрос:

– Вам мало знать, что вы дураки? Хотите, чтобы в этом убедились все? Оскорбительные произнес слова.

Нечтимые.

Кинулся к нему один верзила.

Глазами жжет.

Словами пышет.

А Джугашвили, опускаясь в молитвенную позу, говорит:

– Если еще хоть шаг ко мне сделаешь, то черти тебя отпоют в аду.

Согнул тот верзила два пятака в вареник, а шага, очевидного для всех, не сделал. И всем стало ясно: камера обрела нового пахана. И это обстоятельство почему-то забеспокоило начальство. Привычней ему, когда все идет по старому, без перемен и новых каких-либо вывихов. А Джугашвили таил в себе какой-то подвох.

К ногам Кабы упал листок. Кажется, отрывок из какого-то рассказа. Похоже, юмористического:

«– Два часа найдешь из своей бурно процветающей жизни?

– Почему именно столько?

– Больше не смею занимать. А меньше – не имею права.

– Не дай умереть любопытству.

– Через два часа меня ждет другая.

У нее щелкнула застежка, что была ниже шеи.

– Я имею ввиду, работа, – уточнил он».

Коба повертел в руках листок, так и не поняв, что его появление в камере могло означать.

На прогулке некто в сером, с серыми же усами, рассказал, как в Киев припожаловали искровцы со всей матушки России, чтобы встретиться с представителями заграничного центра.

– Ну и что? – спросил Коба.

– А то – и слежку вовремя вроде бы заметили. И других предупредили – оповестили в нужный срок.

И все равно всех зацапали.

– Значит, провокаторов не сумели выявить.

– Возможно.

Серяк вздохнул.

Их разлучил окрик, который возвестил об окончании прогулки.

Незнакомец в сером дал бумагу и карандаш, чтобы Коба передал несколько записок на волю. И вот сейчас Коба их сочиняет. Кстати, матери написалось быстро. «Лежу, хожу, но все равно – сижу». Нет, этого он не написал. Такого юмора она не поняла бы. А просто написал, что находится в тюрьме. Без объяснения причин.

Попробовали подсадить к нему тюремного осведома. Поглядел ему Джугашвили в глаза и сказал:

– У тебя много родни?

Тот начал перечислять больше, конечно, несуществующих братьев и сестер.

– Ну вот, видишь, – повел далее Иосиф. – Целый хор получится.

– А что это они вдруг станут петь? – поинтересовался осведом.

– А кто тебе сказал, что они будут петь?

– А что же тогда?

– Плакать им долго предстоит. Рыдать. Чтобы тебе на том свете не скучно было обретаться.

Вот этим последним словом «обретаться» и перепугал Джугашвили осведома до смерти. Стал он ломиться из камеры так, словно его через минуту кастрируют через горло.

А Джугашвили продолжил обзаводиться новыми и новыми причудами.

– Вы нарушаете мои гражданские права, – сказал он тюремщикам.

– Какие же? Пятки тебе не чешем? – спросил один из местных язвильцев.

– На свободе я немецкий язык изучал, – на полном серьезе сказал он.

– Зачем? – поинтересовался надзиратель.

– Чтобы попугая отличить от вороны.

И нагрозил вроде.

Почти нахамил.

А начальство повелело доставить ему учебник немецкого языка.

Другой раз опять же заявляет:

– Негоже мне зачахнуть тут без новых знаний. И назвал какую-то немыслимую книгу по экономике. Начальник тюрьмы говорит:

– Пусть хоть на это отвлекается.

Потом притащили ему Дарвина. И вот после этого, долго выискивая в облике обезьяны собственные черты, начальник тюрьмы повелел:

– Давайте от греха подальше его куда-нибудь сбагрим.

Так Коба перекочевал в тюрьму Кутаиси.

Там начальник тюрьмы хоть и не обладал набором предрассудков и даже не был лишен юмора, но с «всеобщим другом рабочих», как однажды сказал о себе Джугашвили, каких-либо суровых обоюдств не заводил.

А смирно ждал, когда, наконец, состоится суд, и сыну гор замаячут глухие просторы Сибири. Только однажды спросил:

– Чем жизнь честного монаха отличается от жизни бесчестного каторжника?