Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Благополучно – тоже без кавычек. Только подвернул ногу и расшиб лоб. И сторож той самой библиотеки, некий безучастный старичок, поинтересовался:

– Ну, вот вы докажете свое. А дальше что?

Простота вопроса обескуражила.

– Лев останется львом, а собака – собакой, – продолжил дедок, – хоть вы их четырежды поменяете местами.

Серафимович, конечно, знал, что в споре выигрывает тот, кто молчит. Но уж больно велик соблазн доказать. А еще лучше – посрамить.

– В литературе не может быть установок и стандартов, – тем временем говорил Андреев. – А подпольническое затворничество для нее настоящая смерть.

Наверное, на Серафимовича повлияло то, что его стали звать не иначе как «пролетарский писатель». А ведь он-то, в сущности, больше крестьянский, даже казачий. Хотя Москва и повытоптала из его прозы не только проблески, но и зачатки родного языка.

Все должно быть усреднено. А значит, серо. С проталинами для глаз. Леонид Андреев – приветлив. К месту сказать, к гостям он предрасположен. Они, видимо, разбавляют унылость его души. А что душа уныла, можно сдуть по сухим веткам, что норовят рогато упереться в окно.

С вязаньем наперевес выходит навстречу женщина. Отсутствие недоумения на лице говорит, что жена. Так оно и есть. Александра. В устах Андреева – Шурочка. Долго он объясняет, кто такой Серафимович. Память освежает или, точнее, освежевывает, явно читаный ей рассказ про зверобоев.

– Я рада видеть вас у нас.

Смущается, что в конце фразы «н» на «н» верхом влезло.

– Вот так и живем, – говорит.

Вкус на женскую красоту у Андреева есть. Не то, что на литературу.

Душа дозлевает за рассказ «Стена». А тут – окна. Почти всплошняк. Пялятся на другие дачи. Подглядывают за соседями. А вот и один из них. Молодой человек. Прыщи – главный задаток застенчивости.

– Леонид Николаевич! Я, наверное, не вовремя.

Жена смотрит на юнца со средней степенью обожания, и этого хватает, чтобы осмелеть.

– Всего одно. Можно.

Серафимович понимает, что речь идет о стихах. Делает внимательными глаза. Все рассаживаются. Непризнанный гений, как подобает, должен все же стоять. Но он тоже садится. Причем так основательно, словно его пригласили править всем дачным массивом.

– Меня зовут Максим, – обратился он к Серафимовичу. – А псевдоним я себе еще не придумал.

Молчание жует закипающий самовар. И тут юноша начинает:

Юноша умолк.

– Извините, – сказал он в следующую минуту. И поднялся. И вышел. И ушел.

– Его это стихи? – спросил Серафимович.

– Кто знает, – задумчиво ответила Шурочка. – Говорит, брата.

– У него старший брат – умалишенный.

– Но по стихам незаметно, – произнес Серафимович.

– Хотя кое-какие заскоки… – начал было Андреев.

– Молодым это свойственно, – сказала Шурочка. И – зарделась. Ибо еще до конца не понимала, возрастом меряется молодость или чем-то другим.

– А стихи пишет он, – вдруг задумчиво всплеснул руками Серафимович. – Ведь псевдоним он себе не зря собрался придумать.

– Я кормлю свой эгоизм с левой руки, – говорит кто-то за его спиной и Кобе кажется, что он где-то слышал этот голос.

– Почему с левой? – интересуется кто-то.

И остряк отвечает:

– Чтобы правая была свободна для пощечины тому, кто хотел бы покормить свой эгоизм с пригоршни.

Красиво, но слишком умно. И, главное, не вовремя.

– Свободу нашим товарищам!

Этот выкрик уже по делу.

Толпа взволновалась.

– Обнаглели, сволочи! – крикнул кто-то фальцетом.

Чувствовалось, что внутри зреет нешуточный накал.

– Ишачили на них, как проклятые, и вот тебе благодарность.

Длинно, но по существу.

И вдруг тот же, что ранее вел никчемные рассуждения, голос:

– Когда кто-то рассказывает, как он остановил лбом поезд, мне жаль при этом не говоруна, а паровоз.

И поскольку этому краснобаю никто более не отвечал, он продолжал:

– Для победы над врагами надо мало: необходимо подавить их друзей своим интеллектом.

Ну, это он слишком.

Интеллект в толпе не имеет значения. Он хорош – в мифе.

Когда кто-то вдруг откроет, что перед ним гений.

И начинает об этом вещать безо времени.

Может, как этот вот сейчас неуёмец, который на ту минуту изрек еще одну спорность:

– Язык надо не столько знать, сколько чувствовать.

– Верните наших братьев! – выкрикнулось справа.

И толпа вновь загудела.

– Всеобщая любовь – это главный недостаток нашей нации.

Но это уже был перебор в такой серьезный момент. И Коба остановился, чтобы увидеть этого краснобая.

И от смущения чуть отпятился.

Это был человек без обеих рук.

И он о нем слышал.

Кисти ему отжевал какой-то иностранный станок.

И кто-то шутливо посоветовал:

– Голосуй двумя культями, они сотни рук стоят.

Коба догнал тех, с кем рядом шел.

А калека – в спину ему – прочитал четыре стихотворные строчки:

Толпа уперлась в островок из солдат и остановилась.

– Ну что у вас, проблемы или печаль? – спросил хлыщеватый штабс-капитан в какой-то, стилизованной под декорацию, шинели.

– У нас требование, – ответил Коба.

– Какое?

– Вы должны немедленно выпустить из тюрьмы тех, кого незаконно арестовали и содержите за решеткой.

– Они нарушили закон!

– Какой?

– Цивилизованного поведения.

– Тоже мне интеллигент! Два лаптя и все на одну ногу!

Это, конечно же, вскричал безрукий.

К тому времени день налился неведомым дотоле клекотом.

Откуда-то с гор послетелось несметное количество орлов, которые кружились в воздухе, буквально наскакивали друг на друга, обильно соря перьями.

– И в небе нет покоя, – сказал старик в вислой полями шляпе. – Чего им-то делить?

– Свободу, – сказал кто-то.

И тут же несколько голосов заскандировали это слово:

– Сво-бо-ду!

Приехал какой-то высший жандармский чин.

– Кто у вас главный? – спросил.