Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Этапируемым его жандармам так и было сказано:

– Имейте ввиду, что он склонен к побегу.

Но Коба никуда не думал бежать.

И не потому, то ему вольготно жилось в тюрьме. А оттого, что здраво рассудил – этой дорогой он должен пройти. Испытать все то, что падало на долю остальных, чтобы когда-то в биографии с гордостью заявить, что он не был баловнем удачи. Что и в его жизни случались не очень сладкие минуты.

Потому в Кутаис Коба прибыл без особых приключений.

Приключения начались уже там, в тюрьме.

Сперва он сказал одному заключенному, который пытался паханить над остальным арестанским людом:

– Ты знаешь, чем совестливость отличается от стыдливости.

Претендент на паханство произнес:

– А мне один хрен. Я любого, кто рыдает, натяну на фефер.

И вдруг рухнул к ногам Кобы.

Причем, Коба к нему не притронулся.

Это дал самозванцу по шее кто-то из тех, кто уже натерпелся от него за время отсидки. А Коба как бы показал, как не надо бояться липового «духаря».

И несостоявшийся пахан кинулся барабанить в дверь, умоляя, чтобы его перевели в другую камеру.

– Ну что, – сказал Коба, – начало положено.

– Чему? – спросил тот, кто врезал самозванцу.

– Концерту на ложках и топорах.

Тогда никто не понял о чем, собственно, шла речь.

А переспрашивать не стали, поняв, что в свое время узнают все в полном объеме.

От Батумской Кутаисская тюрьма отличалась тем, что тут, помимо скотского обращения, были и скотские условия.

Достаточно сказать, что в камерах не было элементарных нар, и заключенным приходилось спать прямо на цементном полу.

К тому же, сидельцы понятия не имели, что такое баня.

Один из надзирателей так и сказал:

– Вы – гниды, вам вши не страшны.

Сам же он напоминал упившегося кровью клопа – так был жирен.

– Итак, – сказал Коба как-то перед вечерней прогулкой, – сперва нам надо установить, поддержат ли нас те, кто сидит не с нами?

А он на тот момент уже рассказал о требованиях, с которыми заключенные должны обратиться к начальству.

– Конечно! – раздалось сразу несколько голосов. – Ведь за всех стараемся.

– Радует, что вы это понимаете, – произнес Коба.

И в тот же вечер по тюрьме пополз клич – двадцать восьмого июля устроить тот самый «концерт».

Первое, что Кобу по-настоящему воодушевило – в тюрьме не нашлось ни одного малодушного, кто бы заранее выдал их планы и, может, даже расстроил.

А вот в камере сверчок изнурял слух.

И никто не мог найти, откуда он вел свою надтреснутую трель, проклятый.

То в одном углу камеры пиликает.

То – в другом.

– А может, их тут несколько, – высказал предположение только что пришедший к ним пожилой грузин, который – без смеха – заявил, что знает слово, после которого даже блохи не кусают.

Насчет блох не успели проверить.

А вот со сверчком Гоги, как звали старика, справиться явно не мог. В камеру сперва нагнеталась, а потом стала настаиваться духота.

А всем необходимо было выспаться, чтобы завтра, когда наступит час «концерта», не выглядеть вареными.

И все же сверчок нашелся.

Первым и, видимо, единственным, его увидел Коба.

Только на самом рассвете.

Сверчок сидел у него на левом колене и, кажется, делал утреннюю зарядку.

И Кобе стало жалко его убивать.

Тем более, беззащитного.

Растратившего свою энергию на то, чтобы досаждать им.

Он приблизил к себе колено и протянул руку.

Сверчок доверчиво перелез на ладонь.

– Ну что ж, – сказал шепотом Коба, – пожелай нам удачи!

Эта какофония, кажется, отрезвила пьяно было уснувшие притюремные деревья.

Голуби и вороны вперемешку с галками, ошалело летели неведомо куда. Истошно заорал где-то рядом ишак.

– Вот так придет конец света, – крикнул тот, кто в свое время бузнул несостоявшегося пахана.

Кстати, он тоже, где-то, видимо, барабанил в железную дверь. Ибо раз начальство не прознало про эту акцию, значит, осведомы и стукачи поджали хвост.

От знойной дремы проснулся и весь Кутаис.

– Что это? – спрашивали грузины друг друга.

И шли на звуки.

Вскорости возле тюрьмы собралась громадная толпа.

– Минуту тишины, – объявил Коба.

И «концерт» прекратился.

Ровно на минуту.

И когда стало понятно, что администрация тюрьмы еще не созрела для переговоров, возобновился снова.

На этот раз, надрывая голоса, надзиратели орали, что приехали и губернатор, и прокурор, и разные полицейские чины.

Условия бунта были приняты немедленно.

Даже – прилюдно – прокурор посетовал:

– Почему мне о таких безобразиях не донесли?

Начальник тюрьмы насколько мог съежился, как бы ожидая, что немедленно получит по шее.

А вечером, когда все – распаренные – возвратились после бани и обнаружили, что в камере пахнет тесом и стоят, аккуратно сработанные, нары, все обрадовались и вновь услышали сверчка.

Только сейчас, казалось, его пение было торжественным. Почти победоносным.

А когда стемнело, Коба сказал:

– Ну что ж, давайте прощаться.

– А ты что, сквозь стены пройдешь? – спросил кто-то.

– Нет! – ответил он. – Через дверь и по прежней дороге, чтобы оказаться по знакомому адресу.

И действительно, на второй день его опять вернули в Батум.

Это написано белой краской на фанерном щите, который почему-то брошен под ноги, в грязь.

Но люди обходят это «художество», чтобы не замарать.

Хотя чей-то калош все же отпечатался посередине текста, слив в неразборчивость несколько букв.

Горький тоже осторожно обошел этот щит, попутно подумав, что вот так оно, народное творчество, втаптывается в грязь.

Внезапно на щит села ворона.

Раз долбанула его своим равнодушным клювом, второй. И «го» в последней строке оказалось склеванным.

Осталось только «да».

– Да-а! – протянул Горький и двинулся дальше, неведомо куда, обживая место своей, конечно, не очень строгой ссылки.

Жизнь под надзором полиции напоминает существование в аквариуме.

Даже показывают пальцем.

А у тебя нет возможности воскликнуть:

– Люди! Я не такой. Воспринимайте меня по-другому!

Да и если бы эти фразы были бы озвучены во всю прыть, они вряд ли заставили прохожих менее торопиться по своим делам.

А Горький, гуляя по Арзамасу, носит за пазухой удручение.

И оттого оно до ужаса томительно, что в это время в Москве, в Художественном театре, он у всех на устах.

Вернее, не столько он, сколько герои его пьес «Мещане» и «На дне».

Если честно, никогда не думал Алексей Максимович, что популярность плодит сцена.

До этого ему казалось, что будоражит его проза.

Такая приземленная, пахнущая не только настоем трав, но и кореньев.