Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Где-то рядом взмяукал кот и сбил Кобу с размышления об Аллилуевых. Он стал думать о своих товарищах, с которыми теперь свел не только дружбу, но и судьбу.

Ну, в первую очередь, впечатляет Ной Николаевич Жордания. И даже не тем, что происходит из дворян и это ему первому – с нажженными идеям глазами – Сосо Джугашвили сказал:

– Мне можно быть с вами откровенным?

Жордания картинно опустил ресницы.

И Джугашвили продолжал:

– Я знаю, что вы кончили ту семинарию, в которой я учусь.

На сей раз ответом ему был кивок бородой.

Сейчас же Ной Жордания редактировал газету «Квали», что в переводе на русский язык звучит – «Борозда».

– Ты хочешь с нами сотрудничать? – спросил редактор, имея ввиду, конечно же, газету.

– Но в первую очередь, – боднул головой Сосо, – я хочу вести революционную работу среди рабочих. И для этого…

– Что? – подрезал его речь вопросом Жордания.

– Я готов бросить семинарию.

Жордания менее всего понятен Кобе. И не потому, что он себе на уме. Ной Николаевич, если так можно квалифицировать, не из тех циркачей, которые на канате пляшут лезгинку.

Он продуман и просчитан какой-то неведомой силой, которая не дает ему возможности стать безоглядным.

Михаил Григорьевич или, как его еще зовут, Миха Цхакая, не просто тот, кто был организатором «Мессами-Даси», но и являлся другом самого Фридриха Энгельса. И это ему принадлежит, как все в ту пору посчитали, крамольная фраза:

– Энгельс значительней Маркса хотя бы потому, что практик. А теория без практики, как известно, мертва.

Миха, как никто другой, воспринял Кобу, увидев в нем того, на кого, в конечном счете, можно не только положиться, но и опереться.

Ладо Кецховели родом из-под Гори из села Тквивали. И, естественно, в чем-то повторил судьбу Иосифа Джугашвили. Сперва учился в Горичковом духовном училище, потом в Тифлисской духовной семинарии.

– И от избытка духовности, – как-то пошутил Ладо, – стал революционером.

В отличие от Михи и тем более от Ноя, Ладо был человеком сугубо раскованным, даже можно сказать, расхристанным. Он не боялся сказать то, что другие предпочитали оставить про запас, а то и вовсе позабыть.

И именно поэтому стал на виду у полиции и у шпиков, которыми в ту пору был напичкан Тифлис.

Коба несколько раз попробовал урезонивать друга.

– Наша борьба, – отвечал тот, – только тогда покажет свою значимость, когда о ней заговорят открыто. А то ведь мы напоминаем мышей. Слышно, что мы есть, а видеть никто не видит. Только по помету и судят, что мы еще не передохли.

Спорить с ним было бесполезно. Потому как он почти на все аргументы отвечал цитатами из Библии.

Например, когда речь зашла о будущем, он прочитал Евангелие от Матфея:

– «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

А в пору, когда все расхвастались какими-то своими особыми делами, выходящими за пределы того, что может быть воспринято без проверки или сомнения, он опять же изрек псалом из Евангелия. Только на сей раз Иоанна:

– «Дети мои! Станем любить не словом, а делом».

Часто, размышляя о своей судьбе, стараясь хоть в чем-то усмотреть не очень четкую линию, проведенную Провидением, Коба не находил отсутствия целесообразности. И на память приходил старик, которому в порыве неведомо откуда спавшего на него откровения, он вдруг сказал:

– А можно одному вступиться за народ?

– За весь?

– Да.

– Конечно. Особенно, если поймешь, что ему это нужно.

Он помолчал и добавил:

– Однажды я спас от верной смерти лисенка. Так он искусал меня самым сумасшедшим образом. И почему? Да потому, что он должен был умереть, как предписывала ему судьба. А я вмешался в ее течение и был наказан.

– А если у меня сердце разрывается от той несправедливости, в которой погрязает общество, так что тогда делать?

– Понять, кто ты на этой земле.

Дед вздохнул:

– Если бы каждый из нас понял свое истинное предназначение, то и самого неравенства, о котором ты говоришь, заметно не было бы. А то ведь одни работают, а другие за ними наблюдают. А третьи контролируют тех, кто наблюдает. А за контролерами свои судьи или там еще какие конторщики.

При деле любой человек значим и прекрасен.

Наверное, дед был начитанным. Иначе откуда такие правильные мысли.

Но именно их правильность раздражала, или, более того, злила. Было в ней что-то удручающе-показательное, что ли. Как в модной стрижке, под которую была подведена глупая во всех отношениях голова.

Уже вторую неделю Макс Волошин вел бессюжетный образ жизни.

Ссылка тут на чью-либо цитату не потребуется, потому как это не только он сам придумал, но и в самом деле так безалаберно повел себя с первых же часов пребывания в Германии, что вот теперь, сидя у письменного стола, размышляет, стоит ли писать матери покаянное письмо, которое должно кончиться весьма банальной фразой: «Деньга на исходе, неплохо бы ими всшевелить пустоту своих карманов», Но для этого, как он считал, надо было обрести конкретный образ, то есть, выглядеть, хотя бы для себя самого, жалким просителем, когда у той же матери не возникнет – тоже банальный – вопрос: «А куда же ты, дитя неразумное, дел ту сумму, которая была скрупулезно просчитала до последнего пфенинга?»

А подвел как раз тот самый бессюжетный образ жизни.

Как только он приехал в Берлин, то немедленно завернул к одному приятелю, с которым какое-то время переписывался ради пустого интереса.

Приятель не сказать, что уж очень обрадовался его приезду, но попытался пустить пыль в глаза, что водится со многими русскими, которые временно проживают на чужой территории.

И он повел его в один ресторан, потом во второй.

И в первом, но в большей степени во втором, повстречались им приятные люди, преимущественно женского пола, преимущественно соответствующего возраста, преимущественно безденежные, поскольку в Германии всяк платит за самого себя, и преимущественно влюбчивые.

Далее преимущество пошло только с отрицательным знаком и к исходу недолгого, но затянувшегося вечера, денег в карманах Макса не стало.

И вот теперь он пасмурно сидел за столом, чтобы сочинить покаянное письмо или виртуозно соврать, дабы не заставить маму думать о нем не только в превосходной степени.

Где Макс успел побывать?

Ну, например, в Гельдерберге, где археологи в свое время нашли самое раннее на этой земле обиталище человека, что и дало им право утверждать, что германцы на этой территории проживали за пятьсот или тысячу лет до рождества Христова.

Правда, там, где все это было обнаружено, Макс посчитал, что ему делать особо нечего. А в окрестностях побродил и даже отметил про себя, что они там весьма унылы и однообразны.