Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Совсем по-русски визжат дети.

Да почему – почти?

По-русски и визжат.

Потому что тоже русские.

Под приглядом двух чахлых, непременно иностранок.

С которыми, более чем вероятно, прелюбодействуют хозяева.

Ради экзотики, конечно.

А Ленина, – ну не так, как только что встреченную дамочку, несколько иначе, – но начинает есть скука.

Скука сугубо политическая.

Из-за недостатка тех, с кем можно – на равных – вести дискуссии.

Он привык к этому, как к наркотику.

И к письму тоже.

По большей части политическому.

Всевозможные споры, как он считает, почти никогда не рождают истину, чаще производным их является вражда, в лучшем случае – неприязнь, – но они оттачивают искусство ораторства.

Вот сейчас он готов о чем угодно говорить, сколько нужно и даже больше.

Причем, слова приходят ниоткуда и часто в таком варианте, когда их можно ввести в ряд афоризмов или просто метких высказываний.

Но на улице дискутировать не с кем.

Разве что с дворником.

С ним он утром перекинулся двумя ничто не значащими фразами.

Кажется, о погоде.

А может, и не о ней.

Да и то метла поглотила, вернее, смяла конец фразы Владимира Ильича.

Иногда приходит хозяин отеля, в котором живет Владимир Ильич, повздыхать.

Что тяготит его, он не говорит.

А вот – почти беспрерывно – демонстрирует томление своей души.

Вчера, уходя, он сказал:

– А что было бы, если бы в мире победила Французская революция?

Вопрос очень интересный.

И Ленин чуть ли не воспылал взором, предчувствуя целый водопад предстоящего красноречия.

Но хозяин, поднявшись, ушел.

Со вздохом, конечно.

Ленин, отринув это воспоминание, двинулся дальше.

Сегодня у него на берегу Женевского озера пусть не романтическое, но свидание.

А почему, собственно, не романтическое?

Ведь той, кого он ждет, едва тридцать.

И…

А вот и она.

Подошла стремительной, этакой гренадерской походкой.

Хотя и явно наигранной.

Подвел голос.

Он не дополнил вида.

– Здравствуйте, Владимир Ильич.

Хотя, по послужному списку, Мария Моисеевна Эссен той же Землячке даст ни одну фору вперед.

Эта приехала в роли представителя Петербургского комитета РСДРП.

– Они их что, ни отстреливают? – спросила Мария, кивнув в сторону озера.

– Кого? – не понял Ленин.

– Диких уток.

Ильич усмехнулся.

Ему бы ее заботы.

– Ну, как там? – спросил.

Она прислушалась, как гравий шепелявит под ее подошвами, потом сказала:

– Какая-то во всем недоучка.

Ильич глянул на нее с уважением.

Все прочие, кто к нему ехали с докладом или просто на беседы, расхваливали как свою работу, так и деятельность своих товарищей.

– Ну, в чем заключается эта самая недоучка?

Вопрос исполнен в требовательных тонах.

– Часто желаемое принимаем за действительное.

– В чем именно?

– В прирастании рядов.

И она – вдогон к этому дежурному понятию – добавила:

– На словах у них на прием отбоя нет.

А на деле…

– Но не будем гнаться за количеством… – начал Ленин.

– А как же о «критической массе», о которой вы говорили?

Разве всего упомнишь.

Столько уже сказано-пересказано.

– И еще, – продолжила Эссен, – нет решительных действий.

– Каких, например?

– Прилюдное изгнание тех из наших рядов, кто не оправдал надежд.

Кажется, он тоже к подобному призывал.

Или только думал об этом.

Но это сейчас не важно. Главное, что рядовые большевики это понимают и находятся, по всему видать, на том пути, который способен дать жизнь безвозвратному поступательному движению, имя которому революция.

Они пошли было обходить толпу любопытных, что окружили цыгана с медведем, как вдруг Мария, растолкав зевак, оказалась в самом центре.

И неожиданно – каким-то чужим голосом – обратилась к медведю:

– А ну покажь, как русская барыня утром с постели встает.

И, к удивлению Ленина, медведь сперва рухнул к ее ногам, потом стал зевать, пытаться закрыть глаза лапами, чтобы не мешал дневной свет. И, наконец подгребать себе под голову несуществующую подушку.

– А теперь покажи, – вновь обратилась она к медведю, – как барыня умывается.

И это исполнил Потап Потапыч.

– А теперь – как пляшет.

Публика была в восторге.

А цыган остолбенело стоял, ничего не понимая.

– У меня знакомая работает в цирке, – сказала Мария Ильичу, выйдя из круга. – И я ей иногда помогаю по части дрессуры.

– Но ведь незнакомый медведь! – воскликнул Ленин.

– Да скорее наоборот, – ответила она. – Этот цыган украл Потапа Потапыча из цирка.

– Так об этом надо заявить в полицию! – воскликнул Владимир Ильич.

– Чтобы себя засветить? – в свою очередь поинтересовалась Эссен.

– И это правда.

– Потому цыгану – цыганово, то есть, воровское. А мы возьмем свое по-другому.

– Как же?

– С бою!

Михаил никогда не думал, что эта работа его так увлечет.

Особенно после того спора, который он, как ему показалось, выдержал с честью.

А случилось это в пору, когда Калинин, только что устроившись в Ревельские железнодорожные мастерские, как сам говорил, «приручал руки к железу, а душу к борьбе».

Случайно все это сказалось, но, как вышло, в кон.

Зацепили брата одного из слесарей, который нет-нет да появлялся в месте, куда собирались рабочие на свои «политические посиделки».

И такое определение выдумал тоже он, Калинин.

Кстати, ему было интересно все, что творилось вокруг и, как когда-то удачно сказалось, «вне круга».

Потому, став агентом «Искры», он как бы уловил саму суть газеты.

Она существовала для того, чтобы дать возможность всем, кто причастен к думам о переустройстве мира, разбавить свою одинокость чем-то сугубо общим, уже обретшим значение как учение и борьба.

Читая же «Искру», Калинин все глубже и глубже проникал, если так можно сказать, «в чужую умность», во все то, что уже стало для других нормой, а для него воспринималось как новинка.

С братом того самого слесаря Веденеем Михаил разговорился как бы без предисловий.

Долгое время приходил тот на их сборища, кажется, только затем, чтобы помолчать.

Ну, вдобавок еще поулыбаться.

Причем так ехидненько, что это непременно задевало.

Но – первым – Калинин решил его не вовлекать в беседу.

Созреет до этого, заговорит сам.

И он – созрел.

Однажды вдруг спросил его:

– А как будет выглядеть историческое объяснение того, к чему вы призываете идти?

И, не давая ответов на этот вопрос, поставил второй, и тоже непонятный, поскольку выходил за рамки их примитивных бесед:

– И что можно считать нормой светской жизни?

Все глядели на него, на Калинина, поскольку, видел Михаил по лицам, понятия не имели о чем, собственно, речь.