Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Москва разбазаривала внимание.

Транжирила время.

А работа репортера требовала сосредоточенности.

И даже упорства.

И еще одно заметил Серафимович. В Москве люди были говорливее, чем в других местах.

Вот и сегодня, спросил он у одного прохожего адрес незнаемого самим места, как тот тут же пристал к нему, как банный лист к известному месту.

– Давно в Белокаменной? – осведомился он. Серафимович ответил.

– Ведь что бы ни говорили… – продолжил прохожий и тут же, перебив себя, представился:

– Афанасий, но не Фет, Алексеич, но не Петр, Гончаров, но не писатель.

Он первый расхохотался своей шутке, и когда Серафимович уже подумал, что фраза, которую он начал, так и останется в недосказе, докончил ее:

– Так вот я что хочу сказать: столица есть столица. Ей и скипетр в руки. А центр образования – это все же Москва. Это, так сказать, классическая цивилизация. Имеющая большие технические перспективы и резервы.

Серафимович улавливал в речи Гончарова именно тот стиль, которым надо писать в газету. В меру городской и в чем-то провинциальный, одновременно таящий в себе какие-то загадочные изображения, как некая отдаленная честь мира, помещенного в заброшенный подвал.

– У России всегда, – тем временем вновь заговорил Гончаров, – суровый и враждебный маршрут. Ей подвластны вызывающие открытия и уму непостижимые откровения.

Серафимович подумал: «Вот за кем надо записывать. Все – прямо без правки бы – пошло».

А Гончаров тем временем продолжал:

– Вот у меня спрашивают: «Хотел бы я снова стать молодым?». Да ни в коем случае!

Мне нравится мой возраст.

Потом быть молодым в наше время – это великая ответственность.

И даже – страх.

Серафимович поглядел на него не только с любопытством, но и с уважением.

– Духи предков не позволяют нам быть хуже, чем были они, – повел свою речь Гончаров дальше. – Знаете, тут какие подземелья?

Он чуть понизил голос:

– По молодости я туда спускался. И он уточнил:

– Ради любопытства.

– Ну и что там? – поинтересовался Серафимович, имея ввиду как-нибудь об этом написать.

– Жутко и неуютно. И – крысно.

– Много их там?

– Тысячи, если не больше того.

Он, чуть помолчав, добавил:

– Знаете, у меня какая мечта и на старости лет от души не отстает?

– Попутешествовать?

– Совершенно верно!

В Австралии хочу побывать. Попробовать найти Землю Арнелен.

И только Серафимович хотел спросить, что она из себя представляет, как на них набрела стайка девочек-подростков.

– Афанасий Алексеич! – воскликнули они чуть не хором.

– Ведь мы вас заждались.

– Ну что ж, – сделал он рукой Серафимовичу. – Плен, чем почетней, тем желанней.

Оставшись один, Серафимович вдруг действительно почувствовал какую-то ущемленность этим большим городом.

Разом как бы включились и звуки, и запахи, которых он не замечал, беседуя с Гончаровым.

Словно он был тем связующим материалом, которого так не хватало при общении с москвичами.

Да не только с ними. Но с улицами, что простирались кругом и даже с событиями, что здесь происходили.

Наверно, все же провинциальная застенчивость потихоньку творила свою пагубу, давая понять, что столица, хоть и вторая, не для его кондовой судьбы.

Размышляя обо всем этом, Серафимович насмерть забыл, каким путем советовал ему идти Гончаров, чтобы оказаться на Моховой.

И он опять остановил прохожего.

Но тот не был москвичом.

Хотя по ухватке подобного не сказал бы.

В нем прямо бурлила самоуверенность и напор.

И тогда Александр Серафимович подошел к городовому.

Тот отнял от лица, – не иначе, как именно так, – сонность. После чего остро глянул на Серафимовича, будто сличая его внешность с той, которую разыскивают по всей Москве, и только после этого ответил загрубевшим от молчания голосом:

– Мы стоим на Моховой.

И Серафимович ахнул.

Значит, Гончаров просто-напросто проводил его до места.

Трудно вообразить себе жизнь без противоречий.

Еще труднее представить, что понимание достигает своей цели без сопротивления извне.

Все это заложено в человеческой природе. Составляют безжалостную суть противоречий. Поэтому провокация для многих болезненней укуса змеи.

«Пусть мы молчим, однако дела наши говорят», – сказал Сенека, не подозревая, что эта его истина дальше будет казнима во все времена.

Нет для нынешнего человек дел, которые были бы красноречивее слов.

Причем слов – противо-слов.

А попросту – противоречий.

А поэт об этом написал:

Пифагор считал: «Человек есть мера всех вещей существующих».

Так почему ему не живется, пусть в скучном, но зато вполне определенном, взаимопонимании?

А для потешания своей гордыни пусть выходит на кулачки.

Или на корриду.

Хотя в данном случае жалко быков…

«Душа пощады просит…».

Ленин повторил это трижды, после чего только стал вспоминать, откуда в его сознание залетела эта строка.

Конечно же, из стихотворения.

А может, из песни.

И – непременно, – из какого-то очень шутливого репертуара.

И когда все это было, как бы сказать, распродумано до основания, Владимиром Ильичом вспомнилось, что нынче, его ждет «Кармен».

Не сама, конечно, безжалостная обольстительница, а мера, в которую ее втиснули литератор и музыкант.

Женева плавает в огнях.

А душа…

Что душа?

Ленин хохочет:

– Душа пощады просит.

Скоро он к этим словам присовокупил мелодию.

Кажется, из Моцарта.

А может, из Паганини.

Приумолкает.

Настроение из тех, за которое не стыдно.

– Душа пощады просит.

А как с сердцем?

Ему чего надо?

И оно чуть подныло.

На всякий случай.

Спектакль традиционно-разнообразен.

Смешон и грустен одновременно.

А после него – кафе «Ландольт».

И полурифма:

– Ладно, в «Ландольте» встретимся.

Вокруг единомышленники.

Однопартийцы.

О том, что только что просмотрели – ни слова.

Политика выжгла как слова, так и музыку оперы.

Бобровская, она же Зеликсон, преданно смотрит в глаза.

Тоже товарищ по борьбе.

К тому же преданный.

Наверняка ведущая дневник.

Где будет несколько страниц под шапкой: «Из революционного прошлого».