Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Ей нет тридцати.

Поэтому настоящее протянется намного дольше, чем у него.

А у него, видимо, революционным настоящим все и ограничится.

Но почему-то умирать не страшно.

Правда, один священник ему говорил, что страх приходит тогда, когда сам факт смерти именно неизбежен в следующий миг, а не простирается в некую, пусть и близкую, обозримость.

Он тоже еще не стар.

Но почему-то – кондового, можно сказать, будущего не видит. Просто существует общий слепок, в котором что-то угадывается, прорисовывается и даже ограничивается.

Это идет, как он считает, работа времени.

В кафе было почти уютно.

А, может, и вообще, как в последнее время принято говорить, классно.

Но Ленину не терпелось скорее засесть за какую-либо писанину.

Потому как уходит время.

Его удивляет: почему другие не замечают, как, если не улетучивается, то просто уходит жизнь.

Правда, разными величинами.

Для него, кажется, секундами.

Для других – минутами.

И только для тех, кто работает вполсилы – часами.

Сутками же, неделями, месяцами и годами время проходит для тех, кто не находит ему настоящего применения.

И еще одно заметил Ленин: его позиции стали довольно значительно укрепляться.

Он уже перестал быть «поддувалом для печи истории», как – в сердцах – сказал кто-то из его оппонентов.

Теперь он, если так можно выразиться, или сама печь, или истопник при ней.

И от него зависит, сколько он положит в огонь поленьев, которые когда-то были вставляемыми ему в колеса палками.

Мысль почему-то обернулась в сторону того самого грузинчика, который одно время именовал себя Кобой, а теперь стал Сталиным.

Неужели он взял этот псевдоним в честь Людмилы Сталь?

О нем же говорят, что Лениным он сделался благодаря Елене Лениной, забыв, что с таким же именем есть река, на которой идет почти безумная гонка за золотом.

Так вот, как только Ленин подумал о Сталине, как тут же возникло вокруг что-то близкое к замешательству или к обыкновенному сквозняку, что прошил кафе.

И Владимир Ильич увидел того самого поэта, который как-то уже читал ему стихи.

Он вышел на середину залы и зычно начал:

Поэт направился к его столику, и Ленин произнес твердым, но картавым, голосом:

– Молодой человек! У нас политическая беседа.

– А я разве не поэт? – завихлялся стихотворец и Ленин понял, что тот изрядно пьян.

Когда его вывели из кафе, Владимир Ильич стал мучительно вспоминать, о чем он думал в тот момент, когда этот фигляр возник перед его глазами.

И неожиданно вспомнил.

Конечно же, о Сталине.

И даже как-то разом вообразил себе, как бы тот вытурил из этого, в общем-то, трезвого заведения, пусть даже знатного, но выпивоху.

И тут неведомо откуда появилась музыка.

Моцарт.

И Ленин на несколько мгновений, но забыл все на свете.

Вышинский Андрей (Анджей) Януарьевич родился в 1883 году в Одессе в семье провизора. По национальности поляк, родственник кардинала Стефана Вышинского.

Когда ему исполнилось пять лет, семья переехала в Баку, где отец стал работать в Кавказском товариществе торговли аптекарскими товарами.

Вышинский окончил классическую гимназию в Баку и юридический факультет Киевского университета.

Участник революционного движения с 1902 года.

В 1903 году примкнул к меньшевикам.

Трудноощутимые чувства преследовали Леву Розенфельда ровно до той полосатой версты, которая известила, что Россия осталась за спиной и впереди вожделенная заграница.

Его биография прыгала, как блоха по белым покрывалам: родился в Москве, гимназию окончил в Тифлисе, теперь вот – в двадцать-то лет и – к тому же, законченным марксистом – направляет свои стопы не просто за рубеж, а под крыло самого Ульянова-Ленина.

И не столько под его защиту, сколько под его разврат.

Да, именно так сказал ему один из провожавших друзей.

Аквариум, как минимум, должен иметь три составляющих: емкость, воду и рыбу.

Лева всхохотнул.

– Водоросли забыл.

– О! – вскричал друг. – Хорошо, что напомнил. Ты даже не вода, а водоросль.

Он помолчал, потом вернулся к тому, что определил ему впервоначалье:

– Нет, ты все же – вода.

– На мутность намекаешь? – догадливо поинтересовался Лев.

– Нет. Ты – среда, в которой обитают живые существа и, вместе с этим, давитель на все стенки сосуда.

– Слишком мудро, – заметил Розенфельд, уже придумавший себе партийный псевдоним Каменев.

– Рыба будет резвиться внутри аквариума. Враждовать. Даже пытаться выпрыгнуть из него.

– А вода? – спросил Лева.

– Она должна быть невозмутимой.

– А у Ленина какая роль?

Вопрос для Розенфельда был принципиальным.

– Он – хозяин аквариума.

– А рыбок?

– Ну, это ты узнаешь на месте.

С тем они и расстались.

Вроде что-то шутливое было в рассуждениях друга.

Но оно все равно задевало.

И задевало оттого, что его ожидала вопиющая подчиненность.

Что-то сугубо мелкое, традиционно еврейское.

А ведь он не затем ступил на революционную стезю.

И еще одно привело его в «стан бунтарский», как неожиданно охарактеризовал увлечение социал-демократией его любимый учитель.

– Чтобы ничего не делать, надо хоть что-то знать.

Учителю казалось, что революционеры – это люди, стремящие себя к вечному безделью.

– Ну, какую работу производит ваш Ульянов, находясь за границей? – вопрошал он и добавлял: – И за какие деньги?

Тут и Льва ущемляла одна подробность пополнения партийной кассы – это побирушечье.

Такая же русская знаменитость, как Максим Горький, ездит по всему миру и клянчит деньги на содержание не только самого «аквариума», но и того, кто его демонстрирует гостям.

В Тифлисе он слышал еще об одном недоучке.

Кобой тот себя повеличал.

Неведомо по какой причине, но не окончил он семинарию, потянуло его с небом общаться посредством телескопа.

Это же оказалось прикрытием истинного увлечения юного грузина.

А оно было таким же, как и у него, Лейбы Розефельда, по нынешнему наименованию Льва Каменева.

Псевдоним серьезный.

Вернее, крепкий.

Надо все делать, чтобы его оправдывать.

По загранице, как Льву показалось, поезд шел заметно шустрее.

И паровоз без конца погуливал, словно кого-то приветствовал.