Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Он это видел.

И еще больше – знал.

И потому – спешил.

Ибо посредники его безумства неблагородно, но оставили его.

– Дай ему хоть умереть спокойно, – сказали.

И Тихоня ответил, что этому он, в общем-то, и не препятствует.

Однако…

– Доктор, вы могли бы?..

Эта фраза заряжена лукавством.

Да, врач ему нужен.

Но, безусловно, – психиатр.

Надо лечить не только душу, но и намерения.

Мобильно звучит: «Специалист по намерениям».

Но тут может быть не только врач.

Вернее, не столько медик, сколько, философ.

Идет второй год нового, едва початого, века.

Европа беспомощна перед чем-то глобальным и тоже, кажется, не имеющим названия.

Вернее, привычного названия.

Громогласу трудно говорить, кажется, оттого, что он застегнут на все пуговицы.

– А вы знаете, – начал Чехов, – почему застежки зовутся пуговицами? Тихоня подобострастно прискалился.

– От слова «пугать», – объяснил Антон Павлович. – Раньше этими штуками отпугивали злых духов.

– Что будет с нашей бедной литературой? – вопрос был напорным.

И Чехов вдруг обезоруживающе уточнил:

– После меня?

Тихоня замялся.

– Слово, само по себе, живет в глобальном масштабе. Это своего рода банк, куда заключены несметные богатства.

– И писатели должны постигать профессию банкиров?

Глаза у Чехова блестели.

Вошла жена.

А, может, кто и другая, но с манерами княгини.

– Значит, у вас ничего не болит?

Чехов обезоруживающе предупредителен.

Жена-княгиня произносит:

– Тебе вредно много говорить.

На дворе ослепительно от весны.

– Как вам душный мир наших посягательств?

Чехов явно преувеличивает хилый мир его умственных способностей.

Конечно же, он не знает, о чем речь.

И это к лучшему.

Есть повод уйти непонятым.

Но Книппер, – если это, конечно, она, – говорит:

– Знаешь, что сказал Фома: «Женщина, не умеющая врать – калека».

И тускло засмеялась.

Чехов попытался ей последовать, но закашлялся.

«Чахотка»… Чехов…

И Тихоня вдруг понял, что это фамильная болезнь Антона Павловича.

А у него какая?

Тиф?

– И еще он сказал, – продолжила супруга, – что если бы Бог забыл дать нам душу, многое потеряли бы те, кто знали, что она есть. Правда, забавно?

И Громоглас понял, что жена таким образом отводит от мужа грустные мысли.

И попытался вообразить себе того самого Фому.

Наверное, это какой-нибудь дворник или садовник.

– Когда от тебя ждут только мудрых мыслей, – начинает Чехов, – они, как правило, не приходят.

– А если приходят, то не к тем, кому нужно?

Его вопрос явно некорректен.

За окном вспыхнула воробьиная перебранка.

В комнату влетела бабочка.

Нарядная по-черному.

Чехов усмехнулся.

Так как уйти-то?

Жена, но уже не царевна, с ногами забралась в кресло.

В руках ее оказалась папка с какими-то бумагами.

– Пишут, – произнесла она сокрушенно, словно те, кто это делает, крадут огурцы с ее огорода.

Она театрально выхватывает какой-то листок.

– А вот опять Теф.

И поясняет Громогласу:

– Какой-то чудак фамилию Фета на себя перелицевал Теф, – правда смешно?

Тихоня опять по-собачьи прискалился, моментально сделав фамилии – Янохит.

Что-то не очень вразумительное. А – Чехов?

Вохеч.

Тут что-то есть.

А жена стала читать стихи. Видимо, того самого Тефа:

Чехов вскрикнул:

– Интересно!

Ну и что он хочет?

– Тут только совет.

– Какой?

– Избавьте себя от деломыслия и «вы выздоровете».

– Де-ло-мыслие, – в растяжку прочитал Чехов. – А когда ни мыслей, ни дел, тогда что?

– Смерть! – сам не зная зачем, выпалил Громоглас.

И стал прощаться.

– Спасибо, что вы нас повеселили. Я расскажу жене, как у вас это трогательно получается.

И Тихоня понял, что и эта женщина – подделка под то, что должно его окружать.

И ему стало горько.

Европа изнывала от ощущения, что ее предали.

Или – на худой конец – забыли, что она есть.

И возникло это оттого, что страны, которые входили в состав Европы, хоть и гундели друг на друга и, где могли, но покусывали в доступных местах. Но кровью не поили своих полей. Равно как в алое не красили и рек.

И скучно было царице Гордыне на своем троне.

Особенно после того, как поворачивала она свой взор на Россию.

Там и вовсе происходило невообразимое.

Шлялся по кабакам и постным забегаловкам какой-то оборванец, которым всем говорил, что он царь.

Бегал по присутственным местам мелкорослый картавец, уверяя, что он Ленин.

Стоя на коленях, народ вспоминал, кому надо молиться. И, не вспомнив, посылал дары своих душ Гордыне.

Все же, кто владел грамотой, твердили строки из пушкинской «Гаврилиады», где о Боге было сказано следующее:

Малограмотные, таким же образом, пахали.

И еще более безалаберно – жали.

И – пели.

Пели, примерно, такое:

Маркса тут всего переложили на ноты.

Опера так и называется «Капитал».

Сейчас набирают солистов.

Некоторые фамилии уже известны – Троцкий, Каменев, Зиновьев.

Есть подпевалы.

Но их пока держат в секрете.

Распевается Крупская.

Говорят, она станет главной ведущей в ансамбле девочек и хоре мальчиков.

А пока – с нищими – разучивают партитуру последнего сочинения Ленина «Мы наш, мы новый мир построим».

Особенно у всех получается неугасающий рефрен: «Кто был ничем, тот станет всем».

Старикашку, который в свое время соединил три века и какому было решили воздвигнуть мавзолей, похоронили самым банальным образом.

Дабы меньше переживать хлопот.

Это же как здорово: раз – и в землю.

Поплакали для приличия.

Выпили для освежения памяти.

И – вперед!

Кстати, славно заработали Академия Ничего Незнания и Комитет Торжественных Исключений.

Сейчас идет всеобуч писания левой ногой.

Перспективы – те же.

Не давать Времени опомниться и расставить все по ранжиру.

Главный рыцарь порядка – хаос.