Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Коба только что хотел выступить вперед, как кто-то – сзади – его решительно осадил.

– Все мы тут главные! – выкрикнул калека.

И здесь кто-то вссуматошился в толпе.

– Бить их всех надо, а не балачки точать!

Сказано нарывуче. Но по-русски.

Толпа шатнулать.

И тут же, по неведомой команде, солдаты окружили всех манифестанцев и стали теснить их ко двору тюрьмы.

Где уже настежь были распахнуты ворота.

– Всех не пересажаете! – крикнул калека.

Но тут же был выужен каким-то вахмистром и уведен прочь.

Начало смеркаться.

И когда малость прошло возбуждение, к Кобе подошел тот самый старик в шляпе с вислыми полями.

– Зря ты все это творишь!

– Что именно? – поинтересовался Джугашвили.

– Злишь власть и людей будоражишь.

– Но ведь без куска хлеба оставляют.

– На то они и хозяева. И добавил: – На свое рот раззявили.

Коба не знал, что сказать. Какая-то глубинная правота была в словах старика.

Сколько на заводе рабочих иметь, конечно же, должны определять хозяева, а не те, кто у них в подчинении.

Но вместе с тем…

– Еще один шаг, – тем временем сказал дед, – и поплывут вдоль улиц гробы.

А на второй день предсказания старика сбылись.

Все начиналось по сценарию, отработанному накануне.

С одной разницей, что балаганных офицеров уже видно не было.

И вообще у военных был вид, что вступать в какие-либо дискуссии они не намерены.

Кстати, сколько ни смотрел Коба, так нигде и не обнаружил безрукого.

Потому на этот раз никто не краснобаил.

Все говорили четко и по делу.

И, главное, были сурово готовы к тому, что грядет.

Правда, где-то внутри толпы то и дело заводила свой взрыд скрипка.

Толпа, опять же беспрепятственно, дошло до того места, где был обозначен некий рубикон. И, вроде бы, по инерции, не могла остановиться, и этого было достаточно, чтобы строй солдат огрызнулся огнем.

Рядом с Кобой упал парень.

Он даже не успел вскрикнуть.

Видимо, поняв, что убит.

А уже хлестанул второй залп.

Потом – третий.

И толпа заметалась.

Но ее со всех сторон сжимали солдаты.

Как Коба сумел втиснуться в некий прогал между солдатами и упавшими плашмя друг на друга рабочими, он так и не уразумел.

А потом – уже бессознательно – ноги понесли подальше от этого, мгновенно ставшего гиблым, места.

Вспомнился старик, который предупреждал.

И вдруг его окатили угрызения.

В самом деле, как он посмотрит в глаза тем же детям, отец которых теперь лежит в гробу и будет предан сперва земле, а потом и забвению?

А он будет жить.

Неведомо сколько, но жить.

И опять вести за собой.

Потому что не способен вычеркнуть себя из той борьбы, в которую ввязался.

Но память пришел случай, который произошел с ним в самом конце прошлого века.

Кажется, в девяносто восьмом.

Тогда повидавший свет купец в разговоре о том, что ждет всех грешных в будущем, сказал:

– Нужны очистительные меры.

– Какие? – спросил тогда еще Сосо.

– Инквизиция или опритчина.

– Но – зачем?

Купец посмотрел на юного Джугашвили с той долей жалостливости, с которой смотрят на безнадежно заблудших, и произнес:

– Любое утеснение – это очищение.

– От грехов? – спросил Сосо.

– Нет, от собственной гордыни и от порождаемой ею мерзости.

И рассказал ужасающий случай.

Как-то к Ивану Грозному пришел его верный сподвижник и спросил:

– Зачем ты меня звал, государь?

И тот ответил:

– Сделать тебе милость.

– Какую?

– Пометить моей царской метой.

И отрезал сподвижнику ухо.

– А дальше, – сказал Иван Грозный, – тебя ждет главная благодать.

И сподвижник не спросил, какая.

Царь наверняка – собственноручно – лишит его жизни.

Долго Сосо ходил под впечатлением от этого рассказа.

А когда поведал об этом Мардасу, то тот сказал:

– Знаешь, в чем заключалась суть испанской инквизиции?

– В общих чертах, – неопределенно ответил Сосо.

– А суть была в одном, – пояснил Мордас. – Испания решила избавиться от умных людей.

– От евреев? – уточнил Сосо.

– Да, это они мешают обычно жить всем, кто ни на что не способен.

– А опритчина что такое? – попутно поинтересовался Сосо.

– Это языческий ритуал. Говорят, что прошедший через страдания очищается душой настолько, что уже не может судить других.

Ведь беда наша в одном – мы слишком немилосердны друг к другу. Давно этот разговор был, но живет в памяти, как произошедший только вчера.

За размышлениями Коба не заметил, как оказался возле дома, в котором как раз и лежал убиенный.

Вошел.

И только что хотел произнести покаянную речь, как ему навстречу вышагнул брат убитого.

– Коба! – сказал он. – Это жертвенная смерть. Так поклянемся у гроба дорогого нам человека, что не остановимся ни перед какими лишениями и потерями.

У Кобы отлегло от психики.

Да, он действительно не виноват.

И об этом теперь знают все.

А похороны батумских жертв он обязан превратить в небывалую манифестацию.

Скучевавшиеся у самого горизонта облака чуть пепелили закат. Он как бы давали понять алой яркости, что главенство в небе не измеряется только временной ничтожностью, которой заведует вечер. Есть еще ночь, с ужасающей загадочностью, особенно если смотреть на небо сквозь телескоп.

– Впереди кремнистый путь блестит…

Коба вздрогнул не столько от собственного голоса, сколько от этой лермонтовской строки, которая заключила вершины гор в низменное понятие «пустыня».

Хотя, Гоби…

У него чуть подныло под ложечкой. И сами собой дочитались еще две строки Михаила Юрьевича:

Теперь «пустыня» как бы материализовалась. Стала реальностью. Вошла в ряд.

А нытье под ложечкой продолжалось.

И он знал, что оно обозначает. Это весь, можно сказать, организм, требовал стихов. Только не чужих, а своих собственных.

Тех, какими время от времени жило сознание.

Но сердце своей очерствелостью не давало им хода.

Почему – сердце?

Потому, что оно продолжало сердиться на весь мир, когда было сражено открытием, что стихи может читать человеческая ничтожность, а то и откровенная ложь.

А закат тем временем мерк и колдовавший у ног прибой как бы взял у неба функции, только не зрительные, а слуховые. Как бы смотал в некую сеть все, что было надумано, когда взор блуждал по горизонту, ища в испепеливших зарю облаках то мелкостное нечто, что характеризует белый свет.

Теперь – прибоем – как бы шло пережевывание этих дум.

Да и чувств тоже.

И даже предчувствий.

Поскольку именно они привели его в этот вечер на пустынный батумский берег, заряженный ожидающим марта февралем.