Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Венсан растеряно посмотрел на гостя. Ему следовало подумать об этом заранее. Не ровен час, его натурщик заработает простуду. Разумно ли было ставить свои личные интересы столь высоко, пренебрегая здоровьем Люмьера? За последние два года Венсан привык к жизни в постоянных лишениях. Нередко случалось так, что на ужин у него не было даже ломтя черствого хлеба, а холод пробирал до самых костей. В полные горести минуты, он старался находить утешение в своем искусстве. Именно живопись грела и питала его лучше горящего очага и самых изысканных яств. Однажды он понял, что готов был бы даже умереть за искусство, и это осознание против всех доводов разума сделало его абсолютно счастливым.

– Конечно, я помогу вам.

Взяв чашку с горячим чаем, он приблизился к танцовщику. Передав питье, Венсан застыл в нерешительности. Он боялся смутить Виктора неосторожным прикосновением и в то же время опасался, что его колебание может выдать то, что он нервничает. Тем не менее, долго медлить было нельзя. Неловко улыбнувшись, он принялся поправлять ткань.

– Венсан, не бойтесь ко мне дотрагиваться, я ведь не фарфоровая статуэтка из имперской коллекции. – Виктор улыбнулся и сделал глоток из чашки. – Мне, конечно, лестно, что вы так осторожны, но не нужно так волноваться. Вы словно никогда к живому человеку не прикасались, либо же я так прекрасен и напоминаю вам произведение искусства, что вы боитесь меня и пальцем тронуть, – шутка вырвалась сама собой. Он сделал еще один глоток насыщенного и вкусного чая – Люмьер любил чай больше всех напитков. – Мне у вас нравится, только я бы вместо засушенного физалиса в вазу на подоконнике поставил кустовые розы, стащил бы из клумбы у первого этажа. Или в следующий раз утащу для вас букет из Оперы, их потом и так выбрасывают, будет вам красота… Я, к сожалению, живу в комнате с десятью мужчинами, и меня просто не поймут, если я буду обживать спальню цветами! – Он усмехнулся.

Почему-то рядом с Венсаном Виктор чувствовал себя беззаботно. Ему хотелось говорить, рассказывать о себе и о своей жизни, хотя он не задумался о том, было ли это интересно самому Дюплесси.

Венсан застыл и напрягся, смущенный собственной неловкостью.

– Вы правы, – наконец проговорил он. – Вы красивы, как произведение искусства. Но вы правы и в другом. Возможно, вам может показаться это забавным, но у меня в действительности нет большого опыта работы с натурщиками. Как правило я пишу по памяти, стараясь запомнить как можно больше с первого взгляда.

– Я понимаю про работу с натурщиками и прочее, хотя немало удивлен подобному комплименту, что я «красив, как произведение искусства», хотя мои слова были не более, чем шуткой о себе самом. – Виктор допил чай из чашки, взял ее в обе руки и опустил глаза, и спустя десяток секунд посмотрел в глаза Венсана и спросил: – Вы когда-нибудь прикасались к обнаженным едва знакомым людям, Венсан? – Виктор пытался понять природу его застенчивости. Дюплесси был привлекательным молодым человеком, явно выходцем не из французских низов – его выдавала манера держаться, когда он забывал о том, что на него смотрят. Такой человек просто не мог быть всегда один. Вокруг миловидных юношей с образованием всегда крутятся не менее миловидные девушки, да и такие же юноши тоже. Венсану было не меньше двадцати трех – в этом Виктор был уверен, ведь редко ошибался с возрастом новых знакомых, – но при этом казался немного наивным и даже непорочным – слово всплыло невзначай, и Виктор решил, что оно лучше всего определяет Дюплесси.

Венсан густо залился краской и опустил взгляд.

– Боюсь, что нет, – ответил он серьезно. – Когда-то давно, задолго до того момента, когда я решил, что хочу стать художником, я мечтал о том, чтобы посвятить свою жизнь церкви. Признаюсь, до сих пор я страстно к ней привязан и она – моя единственная возлюбленная.

Дюплесси не ожидал, что разговор перейдет в это русло. Однако танцовщик, казалось, был совершенно не смущен столь откровенной темой.

– И правда, непорочный, – Виктор не удержался и высказался вслух. – Я понял. Простите, если смущаю вас такими разговорами. – Люмьер совершенно беззлобно улыбался. – Вы просто настолько непохожи на всех людей, с которыми мне довелось знаться, что я просто не мог не спросить. Это, пожалуй, здорово и вызывает уважение. – Люмьер взял руку Венсана в свою и вложил в нее чашку. – Ни мужчины, ни женщины у вас, значит, не было. Прикасаться к людям не страшно, и вы никоим образом меня не смутите, не стесните и не обидите, если дотронетесь.

– Мужчины? – переспросил Венсан, недоуменно посмотрев на Виктора. – Возможно вы правы, но поймите меня и вы. Мне сложно отступать от своих принципов. Я не хочу сотворить греха.

– Я не совсем понимаю, но пытаюсь, – Виктор был далек от церкви, как ночное светило от земли, а потому не особо уважал в писания и религиозные заветы. – И да, мужчины, вы не ослышались, – Люмьер вздохнул, а потом взял левую – свободную, – руку Дюплесси в свою, касаясь пальцами запястья. – О каком грехе может идти речь, если этими руками вы создаете то самое прекрасное, то самое божественное, что только может сотворить человек? – Он мягко обхватил его запястье, чувствуя под большим пальцем пульсацию его сердца. – Как женщина родить ребенка, так и вы создать нечто… особенное.

Вздрогнув всем телом, художник плотно зажмурился, стараясь прогнать всеми силами порочные мысли. Он почувствовал, что его тщедушное тело бьет дрожь, но не мог понять отчего. Он не был уверен, чего добивался танцовщик подобным разговором. Венсан чувствовал стыд и смущение.

Воспитанный в строгих католических обычаях, Дюплесси вел скромную, почти монашескую жизнь. В лишениях его вера крепла. Он любил и боялся Бога, старался следовать всем заповедям, молился перед сном и дважды в неделю посещал близлежащую старинную церковь Сент-Пьер-де-Монмартр для причастия. В его сознании ярко жил образ греха. Он знал, что должен избегать искушения всеми возможными способами. Венсан верил, что ему может не хватить сил сопротивляться ему, но был не готов сдаться так легко. Когда он чувствовал, что его силы на исходе, он жестоко наказывал себя, лишая пищи и воды, погружаясь в долгие молитвы. Его образ мысли сильно разнился с образом жизни типичного представителя его профессии, но он верил, что и впредь сможет придерживаться подобных идей.

Виктор же в свою очередь предпочитал доверять самому себе и своим желаниям, нежели следовал предписаниям. Хотя бы даже «не возлежи с мужчиной, как с женщиной» его не тревожило, поскольку он не видел ничего особенного в том, что два человека – человека в первую очередь, а не особи одного пола, – доставляют друг другу удовольствие. Он не знал ни одной молитвы за исключением «Отче наш», которую еще с детства вбили в голову. Люмьер спокойно относился к различным праздникам, но ему нравилось Рождество из-за своей особой атмосферы и колядок, а еще музыки, а потому из чисто эстетического желания он посещал мессы. Ему нравилась именно эстетика церкви, но душой он к ней расположен не был. Виктор не отрицал того, что заповеди определяют мораль, что убивать и воровать по-настоящему отвратительно, что это неправильно и порочит твою честь. Его не мучила совесть, ведь она – лишь нравственный самоконтроль, основанный на стыде перед другими людьми. Для Виктора были важны собственные честь и достоинство. Он хорошо понимал, где заканчивается его свобода и начинается свобода другого человека.