Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

– Ты все также прекрасен, как и в тот день, когда я впервые видел тебя в «Коппелии». Я помню, как после спектакля пробрался за кулисы и тайком делал наброски, пока ты был увлечен беседой с Шарлоттой. Будь ты дитя небес иль порожденье ада, будь ты чудовище иль чистая мечта, в тебе безвестная, ужасная отрада!

– И все во мне – восторг! – Виктор тихо засмеялся. Потянувшись, он добавил: – и все во мне преступно? – А потом широко и абсолютно счастливо улыбнулся. – Мне было двадцать восемь. – Он выпрямился, повернулся, вскидывая руку в изящном жесте. – И я был самым прекрасным танцором во всем оперном театре. – Виктор красовался, веселясь. – Были времена!

Он прошелся по комнате, выходя на полосу солнечного света, что проникал в помещение через распахнутое окно.

– Зал рукоплескал и юноша в первой ложе смотрел на меня, и думал, что я не замечаю, до тех самых пор, пока не осмелился со мной заговорить.

– Я был очарован и сражен.

Отложив кисть, Венсан некоторое время молча наблюдал за Люмьером, любуясь каждой чертой. На его лице все еще блуждала улыбка.

– Мы были молоды и прекрасны, а весь Париж лежал у наших ног.

В этот момент в дверь постучали.

– Мне уйти, чтобы не смущать юное дарование своим присутствием? Или я могу поиграть что-нибудь ненавязчивое, или же от моей божественной красоты у тебя пропадет твое преподавательское красноречие? – Люмьер усмехнулся, поправил у своего художника воротник рубашки.

От Виктора не было особого толка, он не говорил по-итальянски так бегло и совершенно, как Венсан, а разговаривать между собой они могли лишь на французском. Для всех они были всего лишь друзьями. Художник и композитор, поселившиеся в итальянском захолустье, явившиеся ни бог весть откуда. А потому и для «юного дарования» он был не более чем тенью, которая то и дело сновала между комнатами или наигрывала что-то в соседней. Он видел Маттео за все это время лишь несколько раз.

Венсан нахмурился. Ему не хотелось отпускать Виктора, но долг требовал приступить к работе.

– На прошлом уроке Маттео начал делать большие успехи в композиции и сегодня я попрошу его изобразить наш сад. Думаю, твоя музыка смогла бы настроить его на нужный лад. К тому же я не уверен, что готов расстаться с тобой сейчас, даже если урок займет всего несколько часов.

Стук повторился, став уверенней и настойчивей. Вздохнув, Венсан бросил умоляющий взгляд на композитора и поспешил открыть дверь. Проскользнув за спиной де ла Круа в комнату за скрипкой – чаще всего он сочинял свои композиции стоя у окна в гостиной, смотря на деревья. Хоть в их городке и было солнечно, – Виктор любил дождливую погоду – работалось легче, сочинялось изящнее, и настроиться на творческий лад было куда проще.

Его отец – скрипач, чей музыкальный инструмент он держал в руках каждый день, с тех самых пор, как он к нему вернулся, – играл ему в дождливые руанские вечера. Он совсем этого не помнил, но рассказывала мать, а потому музыка для него всегда была сопряжена с легкой печалью и умиротворением, какое бывает во время долгого и непрекращающегося дождя.

Виктор вернулся в студию, едва ли не сразу же обращая на себя внимание ученика Венсана, который немало удивился его присутствию. И правда, юное дарование. Он был чем-то похож на Венсан в те самые годы, о которых они ненароком вспомнили минутами ранее.

– Душа моя, представишь нас?

– Маттео, знакомься, это мой друг – Виктор Люмьер. Мы познакомились с ним в Париже много лет назад, – произнес Венсан по-итальянски. – Ты не возражаешь, если он будет присутствовать на нашем сегодняшнем уроке?

Мальчик, смущенный присутствием незнакомца, покачал головой и пробормотал несколько приветственных слов.

– Виктор, это мой ученик Маттео Гоцци. Помяни мое слово, когда-нибудь, он станет великим пейзажистом, – де ла Круа улыбнулся и нервно обхватил себя руками. – Прошу, садись, а мы начнем.

– Рад познакомиться с вами. – Виктор кивнул и улыбнулся. – Наслышан о вашем трудолюбии и усердии. – Люмьер говорил по-итальянски недурственно, но подбирал слова и иной раз мог ошибиться, отчего старался изъясняться не особенно красноречиво и достаточно кратко.

Художник на секунду задумался. Тревога, разгоревшаяся в его душе, постепенно затухала. Его взгляд принял мечтательное выражение.

– Истинный художник не тот, кто может изобразить точность формы, а тот, кто отражает суть вещей.

Виктор встал несколько поодаль от них обоих, чтобы ни музыка не отвлекала их от работы, будучи слишком громкой, ни загораживать окно, откуда открывался вид на восхитительный сад, уже не раз упомянутый ранее. В этом саду Люмьер проводил очень много времени: думал, сочинял или же просто отдыхал, окруженный природой, ветром, запахом лета и свежести.

Он приставил скрипку к плечу в привычном жесте, как делал десятки раз на дню – родившись в семье скрипача он был влюблен в музыку. Она рождалась под его пальцами стремительно – Виктор мог сочинять часами напролет, забывая обо всем на свете. Хотя в периоды тоски и усталости мог вовсе не брать ее в руки неделями, но те времена прошли и оставили после себя только пустоту. Теперь же страницы нотной тетради на пюпитре полнились этюдами и законченными произведениями.

Первые минуты урока он наигрывал что-то легкое. Соло скрипки из первого скрипичного концерта Моцарта в си-бемоль мажоре. Она настраивала на приятный лад, вселяла в душу человека радость и желание жизни. Эта мелодия сочетала в себе воздушность и сильную энергию движения вперед.

Первые полчаса он играл скрипичные концерты Моцарта, а после – струнное соло для скрипки и фортепиано в анданте. Мелодия становилась задумчивее, как и сам Виктор, погружающийся в мысли о Париже, оставшемся далеко позади и по времени, и в пространстве. Когда соната окончилась, он прервался на несколько мгновений, прикрыв глаза, а после заиграл вновь, и эта музыка была совершенно иной. Она не принадлежала ни Моцарту, ни Баху, ни Вивальди. Это была мелодия, забытая в прошлом. Мелодия танца, открывающего новогодний маскарад в Опера Гарнье в 1876 году.

Урок шел хорошо. Маттео схватывал на лету каждое указание Венсана и быстро овладевал необходимой техникой. Несомненно, у мальчика был большой талант. Возможно, через пару лет и о нем действительно заговорит вся Италия.

Музыка, которую играл Люмьер, была до боли знакома. Венсан ощущал ее каждой клеткой своего тела. Перед глазами закружились образы прошлого: золотое фойе дворца Гарнье, мансарда на Монмартре, где художник когда-то снимал студию, цветущие магнолии, долгие прогулки вдоль набережной Сены, дешевое красное вино и дурманящий аромат города огней. А еще твердая рука, держащая револьвер крепко и умело. Его рука. Кровавое пятно, расползающееся по белой манишке. Предсмертные хрипы и мольбы о пощаде.