Евгений Дудкин - Рассказы москвича

Ну, а дед бабушки – Андрей Павлович Курятников, его жена, бабушка Анны – Мария Артемьевна).

В холодное время жили в Москве у Никитских ворот, а на лето Анну привозили в Жуково. Её отец, Степан Андреевич Курятников, был крестьянином, но, судя по всему, с достатком. Зимой подрабатывал маркёром на бильярде в Охотничьем клубе. Дома стояли комоды красного дерева, венские стулья, фундаментальная, на станке, швейная машинка» Зингер», висело зеркало в богатой резной раме, ну и так далее. На старых фотографиях о достатке было заметно и по одежде главы семьи, и по внешнему виду жены и дочери, ухоженному дому. Кроме того, он мог себе даже позволить содержать квартиру (или дом?) в Москве, которую имела его жена – Мария Степановна, служила у какой-то артистки в Московском охотничьем клубе. Для дочери он оформлял подписки полных собраний сочинений классиков, покупал отдельные книги. Два сундука, один в Москве, другой в Жукове, были набиты ими. Большую часть книг у доверчивых хозяев украла и вывезла вороватая семейка дачников, которым на лето сдали часть дома. Но что-то, все-таки, осталось. Здесь были и «Война и мир», и Генрих Сенкевич, которого бабушка почему-то ценила, и Робинзон Крузо и ещё кое-что.

Дочь окончила Никито-Романовскую церковно-приходскую школу при Никитском женском монастыре, основанном ещё в 1534 году и достроенным в конце 16 века боярином Никитой Романовым, дедом первого царя из этой династии; ездила от школы в Константинополь, и, видимо, училась ещё где-то, судя по её гимназическому платью на фотографии. Дед познакомился с ней на Тверском бульваре, любимом месте прогулок москвичей. Через 2 года, в 1909 году, когда ему было 19 лет, а ей – 17, они поженились. Родила она ему пятерых детей. Два Шурика, 18-го и 20-го годов рождения, умерли в младенчестве от менингита. Ещё один сын – Владимир, в 41 году в 17 лет приписал себе лишний год и пошёл в ополчение, под Вязьмой был ранен, попал в окружение. Выходили его – мальчишку, монахини женского монастыря. Поправившись, поздней осенью он смог вернуться к своим. В дорогу монахини дали Владимиру миниатюрный медный складень. На трёх его створках были ювелирно вычеканены сюжеты из Библии.

Месяц Владимир был на проверке в фильтрационном лагере как «окруженец», потом призван в РККА и воевал на самой передовой до Победы в расчете 82-х миллиметрового миномета. Был четырежды ранен. Вспоминал кошмар боев за Будапешт. Закончил войну в Эстонии. В 1956 году погиб на охоте (случайный выстрел в руку из не поставленного на предохранитель ружья и большая кровопотеря). Две дочери, старшая Валентина, и Серафима – мама Женьки, слава Богу, прожили полную жизнь.

Анна Степановна в голодные времена Гражданской войны и безработицы в Москве переехала в Жуково, занималась сельским хозяйством, была даже председателем первого колхоза, ездила к Мичурину, привезла от него саженцы фруктовых деревьев. От работы и солнца была худая как щепка и смуглая. Деревенские, среди которых четверть были родственниками, её уважали, приходили советоваться по разным вопросам. Особенно часто заходили двоюродные сестры Софья и Люба. В середине 50-х вышла из колхоза и стала жить нормальной жизнью, занимаясь домом и своим садом.

За непоседливость и излишнее любопытство дед и бабушка Женьку иногда величали «неслухом» и «озорником», на что он совершенно не обижался. Во-первых, он не особенно понимал значение этих слов, а во-вторых, произносились они, как правило, с улыбкой. Так получалось, что его за всю жизнь никто из домашних и пальцем не тронул. В семье вообще скандалить или, тем более, распускать руки было не принято, точнее этого просто не было, как-то обходились.

Наскоро перекусив, взяв с собой ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком, мальчик отправился обследовать «усадьбу». Он повоевал с желтоголовыми одуванчиками, срубая их прутом и представляя себя то Чапаевым, фильм про которого он с восторгом недавно ещё раз пересмотрел, то Александром Невским. «На задах» понаблюдал, как пастух на лошади и в брезентовом плаще с откинутым капюшоном щёлкал кнутом и грубым голосом» Но-о-о, пошли!» внушал колхозным коровам, что те обязаны ему повиноваться. Слов буренки не понимали, но выстрелов бича опасались и покорно шли туда, куда хотел пастух – на водопой.

Коровы давно протоптали вдоль всего бугра свои тропинки и теперь по ним неторопливо направлялись к реке. Этот бугор с июня покрывался кустиками малиновой и розовой полевой гвоздики («часиками»), а в сезон – ещё и шампиньонами, которые деревенские никогда не брали, но особенно славился он и овражки вокруг него земляникой. Ходили за ней с банками или литровыми бидончиками., потом варили варенье вкуса и аромата необыкновенных!

По проложенной по ржаному полю дорожке с заутренней из ермолинской церкви возвращались стайки старух с узелками в руках. Туда ходила и бабушка, даже пару раз брала с собой Женьку. Ему нравилось, особенно когда батюшка причащал из серебряной ложки сладким кагором и давал просфорку.

Через проулок, вечно разбитый колёсами тракторов и машин и наполненными водой колеями, он вернулся в деревню и направился к приятелю – Вовке Кузьмину, с которым не виделся с прошлого лета. Вовкин отец, дядя Петя, статный и веселый мужчина, по которым обычно сохнут девичьи сердца, был на войне, сейчас работал шофёром на приятно пахнувшем МАЗе с серебряным зубром на капоте, носил кожаную куртку, курил «Беломор», иногда до околицы деревни катал на своём самосвале деревенских ребятишек. Дядя Петя и его жена Антонина дружили с родителями Женьки.

По деревне ехала телега, на которой восседал дед старьёвщик-татарин с усами подковкой. Женька уныло проводил его взглядом. Ведь дома никогда не хватало тряпья, которое можно было бы выменять на великолепный серебристый револьвер-пугач, стреляющий пробками. Однажды Женька чуть не отнёс старьевщику бабушкино зимнее пальто на вате, но вовремя был пойман.

Повидаться с другом не удалось – позвала мама и послала в магазин за хлебом и молоком. У деревенского сельпо, который стоял наискосок напротив и немного на отшибе, женщины поджидали хлебовоза. По данным разведки, он уже показался на дороге из Ермолина и потихоньку начала выстраиваться очередь человек в пятнадцать, как всегда при этом возникали легкие недоразумения и короткие споры – «кто за кем». Бывало, что хлеба, который пекли в расторгуевской пекарне, на всех не хватало, поэтому люди испытывали легкий трепет.

Хлебовоз, неразговорчивый мужчина лет пятидесяти, отпустив вожжи смиренной опытной лошади, которая хоть с закрытыми глазами безошибочно прошла бы весь маршрут, неторопливо подъехал к магазину, открыл сооружённый на телеге обитый железом здоровенный короб и стал носить хлеб на деревянных лотках, фляги с молоком и в конце, к всеобщему одобрению, занёс ящик с краковской колбасой и (невиданное дело!) поднос с обложенным кусками льда брусок сливочного масла.