Леонид Митин - Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях

– Добро пожаловать в Торнфилд, герр Эшлер. Мы чрезмерно рады вашему визиту. Вы так давно не были у нас, и сейчас явились как раз к ужину в кругу семьи и друзей.

– Благодарю вас, дорогая миссис Фейрфакс. Целую вечность вы с вами не виделись. Что ж, давайте не будем томить почтенную публику. – Эшлер нежно обнял миссис Фейрфакс, как своего близкого родственника. Миссис Фейрфакс явно не ожидала такого порыва чувств, но была ему очень рада.

– Не волнуйтесь за это. Проходите в гостиную, – сказала миссис Фейрфакс, – Гости уже ожидают, но предупрежу вас о том, что мистер и миссис Рочестер задерживаются по причине проводов маленькой мисс.

В небольшой уютной гостиной за праздничным столом в приятной беседе проводили время два молодых джентльмена, которые не сразу обратили внимание на вошедшего гостя. Они шутили и смеялись, хотя при жизни не могли быть знакомы, даже не помышляли о такой возможности. Один из них служил журналистом, работал в Ост-Индской компании, когда Британская империя прогнала прочь Наполеона, желавшего сделать то, что сама Британия творила вот уже пару столетий – выжимала соки из своих колоний. Другой мужчина разговаривал при жизни на французском языке, служил летчиком, и был сбит одним из своих почитателей. Теперь же они, словно забыли невзгоды мира, начав жизнь заново, шутили и смеялись. Все равно они остались такими, какими были всегда: влюбленными в жизнь, в жизнь чистую, не омраченную глупостями, имеющими столь роковые последствия.

– Ну надо же, вы только поглядите, мсье Эшлер здесь! Не прошло и двух мировых! – радостно воскликнул Антуан.

– Добрый вечер, сэр, мы как раз беседовали о рождественских историях, пересказывая друг другу небольшие рассказы. Рад вас видеть, вот только никак не привыкну ко времени здесь, ибо его нет. Занятное дело, не правда ли? – с улыбкой приветствовал Эшлера Уильям.

– Добрый вечер, друзья мои. К несчастью, мы не виделись целую вечность, и я рад, что сейчас, пусть и ненадолго, я смогу насладиться вашим обществом. И вы говорите о Рождестве, позвольте мне присоединиться? – приветствовал Эшлер своих давних друзей.

– Разумеется, друг мой, мы обсуждаем добрые дела, и мистер Теккерей считает, что человек способен на доброе дело, но оно его тяготит, а точнее – за него не надо себя винить, не надо испытывать неудобства, и прибавим к этому желание казаться лучше других, желание причинить боль своей жизни другому человеку, то мы получим большинство, если не все тщеславные стремления. Как тут не выбежать на Трафальгарскую площадь и не закричать, что есть сил: «O tempora! O mores! Vanitas vanitatum! Credo quia absurdum!» 3 3 О времена! О нравы! Все есть суета сует! Верую, ибо абсурдно (лат.) Затем, разразиться гомерическим смехом, встать с колен, поправить сюртук и пойти взять займ на кисет табака и бутылку кларета. Я же, в свою очередь, полагаю, что зорко одно лишь сердце, которому редко удается заглушить холодный расчет расписания, предписания, правила или закона. Мне кажется, что человек устремлен к комфорту, а добро и зло он воспринимает уже не как противоположности, но сквозь призму комфорта, как золотой середины он считает и добро и зло одинаково вредными, бесполезными, и даже относительными, ведь неважно на какой именно стороне луны находится добро или зло, если важно, что сама луна – это зло. Злом также, человек полагает все, что невозможно посчитать, поэтому он и решается оставить слова «любовь», «честь», «верность», но пусть они будут лишены своего смыла и спрятаны за стекло витрины – кто хочет – пусть покупает, ведь теперь все можно посчитать, обо всем можно отчитаться, ведь все самое страшное мы тоже рассчитали, и выдаем порциями.

– С вашего позволения я выскажу свои соображения. Я полагаю, что человек – это существо испорченное цивилизацией, создавшее себе двуличие, обращенные к единственно верной сути человека – к бессмертию. Однако, примечательно то, что человек стремится к бессмертию благодаря лучшему стимулу народов – страх и страсть. Люди обожают тех, кого боятся, кто возбуждает в их душе определенные струны, играя на них без всякого позволения, без всякого разрешения, с силой отбирая это право. Картина становится тем изящнее от моментов, когда люди начинают ненавидеть своих лидеров, вождей и авторитетов. Первыми из которых, выступают родители. Именно их игра на струнах неокрепшей души задает последующий тон, и тон этот всегда двойственный, всегда оставляющий шрамы, и никогда он не разрешится в нечто благое. Почему он этого не сделает? Все очень просто: добро, зло, благо, вред – это лишь две части великого мироздания, огромного мира сплетений нитей Фортуны, Мойр и Ариадны. Ни один из бессмертных не в силах распутать этот клубок, который сжимает и душит всех, кто в него попадает. Стремлению к наслаждению, к удовольствию, исполнено противоречий, так как всех наслаждений мира не хватит на всех, и признаемся, что часть из них существует лишь при страдании других. И, дабы не утомлять вас, я подведу свою мысль к завершению, увенчав ее терновым венцом с увядшими редкими голландскими розами, называемые мною «кровь ночи». Человек не может быть счастлив, если он никогда не убивал в себе часовщика, если никогда не вступал на тропу Эдипа. В общем, человек не должен быть. Человечество – пустое слово, и сердце приводит нас лишь к тому, о чем можно сказать.

– Полагаете, что человек лишен стремлений? Ему неведомо счастье и радость? – мягким голосом с сильной интонацией, уверяющей в справедливости сказанного, спросила хозяйка вечера, войдя в залу. Гости горячо приветствовали кроткую и добрую миссис Рочестер. Редкая возможность встречи усиливает радостное чувство от самой встречи. Здесь нет усталости, нет забот, нет суеты, которые могли бы нарушить спокойствие этого дома и его обитателей. И столь жаркий спор о предмете крайне серьезном, наполнил атмосферу свежим, бодрящим притоком жизни, подлинной жизни, ощущаемой лишь особым сердцем.

– Помилуйте, леди Рочестер, человек лишенный стремлений – это живой человек, а мы касаемся несколько иной точки зрения. Человек не может лишиться стремлений, а точнее – они не выпускают его из своих лап. Замечу, мою любимую иронию: каждый создал своих чудовищ, сковал свои цепи сам, благодаря, кстати, счастью, ведь иначе, никто бы к нему не стремился, – ответил с подобающей почтительностью Эшлер.

– Тогда все мы согласимся с тем, что наивысшее счастье нам доставляет мысль и чувство, что нас где-то ждут и любят, где среди огромного равнодушного мира, есть особенный уголок, связывающийся с вами какой-либо историей, понятной лишь вам двоим.

Ответ был незамедлительно вознагражден аплодисментами и одобрительными улыбками. На этой приятной ноте была достигнута, если не истина, то гармония, связующая воедино даже самые непохожие взгляды. Таково могущество Рождества!