Александр Идоленков - Из ада в вечность

– Эта рационализация в войсках давно известна, но в мирное время её никто не использовал, потому что действовала поговорка: «Чем труднее в учении, тем легче в бою»; вот и создавали трудности отцы-командиры по натиранию мозолей на пятках солдат.

Наконец мы оказались на окраине города Камышина. Он расстроился на меловых возвышенностях, укрытый зеленью обширных садов. Мы вступили на немощёную грязную улицу, по обе стороны которой за заборами ютились частые постройки различных калибров, но все довольно жалкого вида и очень маленькие. Я удивился тогда, почему так? Земли у нас такое огромное количество, а людям не дают. И так везде – теснота и скученность. Что это: жадность или глупость? А может, это политический расчёт правящей партии: не пущать и не давать, всё зависит от нас? И не приведёт ли это… На этом месте я наступил ногой в яму и чуть не упал: «Смотреть надо под ноги, чтобы не сломать себе роги!»

– Вот это правильная мысль, – сказал я себе вслух и ужаснулся такой крамоле!

Навстречу нашей колонне ехала телега, запряжённая гнедой кобылёнкой, управляемая слегка подвыпившим мужичком, шедшим сбоку, придерживаясь за рваные, связанные не одним узлом вожжи. Телега была нагружена до самого верха трупами наших бойцов, умерших в госпитале. Трупы были без одежды, в грязном белье, некоторые в одних кальсонах, навалены небрежно, как попало. Поверх тел покойных свисал наброшенный замусоленный небольшой брезент. От неожиданности возмущённые красноармейцы замедляли движение в полном недоумении. Поражённые невиданным, можно сказать, диким варварством над телами погибших героев, они спрашивали у возницы:

– Куда же ты их, батя, в таком непристойном виде?

– Куды, куды. Ясно дело, на исповедь к Господу – на братское кладбище, мил человек.

– Почему ж в таком неприглядном обличье-то? Почему ж… не в гробах?

– Им, бедолагам, таперича без разницы, чай, живым нечего одеть. А гробов… где ж их набраться. Им, ребятки, почитай, повезло. Рассказывают, в Сталингради улицы завалены трупами, нихто их тамочи и не хоронит. Жарища вона какая, сами, чай, видите, вони от них, рассказывають ачавидцы-бежанцы, не продохнуть…

Я был обескуражен и подавлен безразличием и пренебрежением местных властей. Люди заплатили своей жизнью и взамен получили такую чёрную неблагодарность?! С кого же спросить, кого привлечь?

Вопрос остался висеть в воздухе, запечатлевшись полыхающими буквами в наших юных сердцах. Мириться я не собирался, но выхода не находил – какой-то страх удерживал нас от открытого бунта в окаменевшем подавленном состоянии. Система сразу раздавит, если кто пикнет. Ну, может, и накажут виновных, но, чтобы найти их, нужно время. А оно у меня есть? Не исключена возможность, что завтра и меня постигнет та же участь. Но люди, жители Камышина, наблюдающие за этим варварством, почему молчат? Видно, тоже боятся. Всем хочется жить! Время на расправы нынче как раз подходящее.

И пока проходила колонна батальона – взвод за взводом, рота за ротой – все видели, как будут поступать с их мёртвыми телами в случае их гибели, и каждый боец думал о своём и делал выводы. Слышались отдельные возгласы недовольства, но до бунта дело не дошло, и не дойдёт, пока партия держит народ за глотку.

Я невольно примерял увиденное к своей судьбе, и возмущение постоянно возрастало с каждым новым случаем вопиющей безнравственности и глухого безразличия властей к простому народу. Моё самолюбие уязвлено до такой степени такими явлениями жизни, что при каждом появлении нового эпизода, коих встречалось на каждом шагу – уйма, впадаю в бессилие. Доколе всё это будет продолжаться?

Эта удручающая картина настолько ошеломило моё воображение, что я долго не мог забыть её. И только увиденное в Сталинграде вернуло моё безумное состояние в равновесие.

Ввиду опасения бомбардировок города остановки в Камышине мы не делали, а быстрым темпом обошли его северными окраинами и остановились у кромки Волги. Здесь, по всему, мы были не первые и, видимо, будем не последние. Везде и всюду в укромных местах замечались «культурные» остатки жизнедеятельности человека разумного.

Нас без промедления посадили на баржи и переправили на левый берег. Сразу за берегом, после узкой полосы растущих кустарников, простиралось обширное просяное поле. Просо уже сжали, и оно лежало на просушке в снопах. После того как выкопали окопы, дали отдохнуть. Те, у кого в вещмешках было что пожевать, лежали и отдыхали.

Другие, кто успел съесть все пайки, растирали просо и пытались сварить просяную кашу. Отделение шелухи от зёрен – процесс тяжкий и трудоёмкий, поэтому многие попросту натёрли проса в вещмешок и потом жевали целое зерно и выплёвывали шелуху. Кушать хотелось, но ничего не было, и эта горьковатая жвачка создавала впечатление пищи и отвлекала сознание от действительности голодного прозябания.

Нам всё время внушали мысль, что солдат должен переносить все тяготы и лишения солдатской жизни, выживать в невыносимых условиях и выйти победителем. Вооружённые этой идеей, вбитой нам в головы сразу после того, как мы попали в армию, марксистско-ленинской идеологией, молодые солдаты, в том числе и я, никогда явно не роптали. Мы делали всё для её торжества, подразумевая, что партия в ответных ходах идёт нам навстречу. Бессмертная партия постоянно думает о нас: и денно, и нощно. Нам остаётся только верить и идти по стезе, предначертанной великим вождём! Мы слепо верим и следуем его указаниям, затянув ещё туже пояса, помня, что будущие поколения советских людей будут жить лучше.

Я в последнее время постепенно разоблачал ложь и противоречия между словами и делами наших идеологов. Если мне доверили пост командира взвода и по этому поводу было присвоено мне звание младшего лейтенанта, то упор делался на то, что я, недостойный всего этого, должен оправдать это доверие и раболепствовать перед высшими судьями, в противном случае меня выгонят с позором, но в покое меня всё равно не оставят. Даже в ничтожном своём положении меня будут нещадно эксплуатировать до последнего моего вздоха. Мои знания, мой ум и мои способности в расчёт никогда не берутся. А если, не дай бог, ты пикнешь или проявишь жалкое недовольство, тебя просто раздавят, как навозного жука, от тебя даже мокрого места не останется. Поэтому безропотно, с воодушевлением весь народ триумфально произносит здравицы великим и гениальным вождям всего пролетариата…

В этой нелёгкой борьбе с врагом я всегда был верен только своему народу и никакой партии никогда не доверял и не ждал от неё никакой милости, даже самой малой. Я был так молод, так неопытен и наивен, судил поверхностно, исходя из своих наблюдений, что мои заблуждения были столь глубоки и наивны, сколь я сам был невеждой в своих воззрениях. Я был убеждён, что терпение народа не беспредельно и однажды эту лживую партию сбросят, как надоедливую, тесную, грязную фуфайку, и вздохнут с облегчением наши народы. А вот когда это будет, зависит от самой партии большевиков. Придётся ждать, сотрудничать с ней, угождать непродуманным мерзким её фантазиям и ни на минуту, никогда не забывать о величии своего народа. А что будет дальше, кто подхватит эту рухнувшую власть и как она проявит себя?