Андрей Лютых - Крепь

– Прекратите, черти! Второго смертоубийства в батальоне за неделю мне уж точно не простят, в солдаты разжалуют! – проговорил майор Быков, еще пытавшийся обратить происходящее в шутку. Впрочем, для того, чтобы ее оценить, времени уже не оставалось.

– Господа, что за наваждение? Я один ее вижу? – дрожащим голосом проговорил молодой поручик из гренадерской роты.

В том месте, где разбилась бутылка, словно из ее осколков, материализовался туманный белый силуэт молодой дамы, медленно поплывший из темной глубины свода к столу.

– Вероника! – пробормотал кто-то. Ошалевший Игнат, оказавшийся ближе всего к месту, где появился призрак, с воем стал бегать по залу в тщетных поисках двери.

– Нет-нет! Вероника осталась в лагере, у могилы своего Аверки… – возразил кто-то, тем самым подтверждая, что видение возникло не только у гренадерского поручика.

Белую даму видели все.

– Однако, ну и ром у вас, Дмитрий Сигизмундович… Нельзя было мне поминать чертей! – пробормотал старый циничный Быков, при всем при том начиная креститься.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй… – кто в голос, кто шепотом принялись молиться офицеры, но слова застыли у них на губах, когда дама приблизилась к капитану Овчинникову, и протянула к нему руки, словно умоляя о чем-то. Овчинников задрожал и едва не лишился чувств, а дама, оборотясь вокруг поддержавшего капитана прапорщика из его роты, приблизилась к капитану Крауззе, лицо которого из желто-коричневого сделалось совершенно белым. Его дама «умоляла» еще настойчивее, едва не повиснув у него на шее, а когда, словно отчаявшись добиться от Крауззе чего-то нужного ей неведомого, она бросилась к следующему офицеру, тому самому поручику, который первым ее увидел, остальные, опрокидывая лавки, в панике бросились к противоположной стене заколдованного зала.

За столом оставались двое. Те, кому по офицерским понятиям полагалось едва ли не тот час же драться – Тарлецкий и Княжнин. Но пока они не могли даже сжигать друг друга взглядами: происходящее вокруг было столь необычным, что не могло не отвлечь внимания. Впрочем, Княжнин, поставивший на стол кружку и опустивший руку на эфес шпаги, отвлекался меньше – вся потрясшая офицеров мистика происходила у него за спиной. Он продолжал презрительно смотреть на Тарлецкого, пока не понял, что взгляд широко раскрытых глаз противника направлен мимо него, ему за спину. Последовав за взглядом Тарлецкого, Княжнин увидел, что теперь руки белой дамы простерты именно к нему. Собрав всю свою решимость, он остался на месте и даже отважился встретить ее взгляд. К нему были обращены бездонные черные омуты на белом, искаженном страданием лице, которое вдруг стало рассеиваться, словно поглощаемое этими омутами, открывшимися Княжнину. Тот застыл и не смог бы теперь двинуться с места, даже если бы захотел.

– Господа, что с вами? Совсем перепились?

Эту фразу произнес вернувшийся с совета у Дохтурова полковой адъютант, пораженный картиной, которую он увидел: в дрожащем полумраке освещенного дюжиной свечей зала двое застыли напротив друг друга, словно каменные изваяния, денщик Тарлецкого бьется о стены, остальные офицеры, словно стадо перепуганных овец, сгрудились под темными сводами. Выдержав паузу, которая понадобилась адъютанту, чтобы убедиться, что перед ним все же те самые люди, с которыми он расстался час назад, тот попытался отрезвить эту компанию:

– Господа, война! Позавчера Наполеон перешел через Неман…

Ночь, когда началась война, ничем не отличалась от сотен и тысяч других ночей. Бесконечное недосягаемое дымчатое небо. Россыпь одинаковых звезд, словно тлеющий мусор. Будто новые звезды, поднимаются вверх искры бивачного костра, в который экономно подбрасывает хворост солдат артельщик. Лай собаки на окраине местечка. Взрывы хохота подвыпивших офицеров из окон монастыря. Дышит, не спит ручей со странным названием Карабель. Полусонная луна. Ночь, каких миллионы.

Для кого-то – последняя. Но кто об этом знает и какое дело остальным? По каким приметам узнать человеку свою последнюю ночь? Если падает с неба его звезда, смотрит ли он в это время в небо?

Несколько солдат у костра еще не спали, тихо разговаривали. В этот раз егеря третьей роты выпили свою винную порцию за упокой Аверки Городейчика, может, и загубившего свою душу, но избавившего роту от ненавистного «Коня» – поручика Коняева. Придумал это простое прозвище ротный балагур Евсей Филимонов, озорной, еще не старый, но уже бывалый солдат с проседью в голове. Он же и нового ротного окрестил Генералом. Теперь он говорил как раз про него:

– Я в господах сразу понимаю, что за человек. «Генерал» наш, я вам скажу, солдата будет беречь. Может, кто из нас и дослужит свои двадцать пять лет до конца.

– А что, коли выслужишь всю службу? Воля будет? И земли дадут? – спросил бывалого Антось, дослуживавший первый год.

– На что тебе будет земля, дурному старику? – усмехнулся Евсей. Ты своим землепашеством рублей тридцать за год заработаешь, а в Москве кучер столько за месяц получит, а сторож и того более – до ста тридцати целковых в месяц! В Москву надо, когда отслужишь, в Москве все деньги!

– Брешешь!

– Вру, что ли? Не вру, вот тебе крест. Мы когда из Сибири шли, я с одним московским приказчиком разговаривал. Только, чтобы в сторожа или там дворники взяли, нужно, чтобы руки-ноги после службы целы остались. Опять же, дурной болезни не подобрать…

– А я сегодня на здешнем рынке такую историю слышал, – вступил в разговор рябой артельщик из крепких сибирских крестьян однодворцев, для которого поход на рынок был первым делом при вступлении в любое местечко. – Когда строили этот монастырь, где сейчас офицеры гуляют, одна стена все время заваливалась, что бы каменщики ни делали. Они и решили, что неспроста это, нечистая сила пакостит, и, стало быть, жертву нужно принести. Человечую!

– Верно, давно это было. Дремучий тогда был народ! – заметил Евсей, и, поудобнее устроившись на своей шинели, сказал, зевая, – Давай, сказывай дальше.

– Сговорились так: чья жена первая придет с обедом для мужа, ту тайно и убьют, и в стену, что все время рушится, замуруют! И самый молодой каменщик стал бога молить, кабы не его жена красавица пришла первой. Любил ее, стало быть, сильно. И она его сильно любила, и первая с обедом-то и прилетела, себе на погибель. Сделали все, как уговорились. И стена более не рушилась, все достроили в срок, который господин назначил. Только с тех пор в монастыре является призрак белой дамы и всех пугает. Просит она чего-то у тех, кто ее увидит…

– Верно, чтобы похоронили по-христиански, – предположил Евсей.

– А может, мужа своего ищет? Понять не может, как он мог согласиться на то, что с нею сделали, мучается, – сказал Антось. – Вот и Вероника Аверкина так его любила, что за ним полетела, а обернулось бедой.