Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга третья

– Заколай! Заколай! – заполошно крикнула красивая Милка, впрочем, уже подурневшая от слез.

А они, эти славные мирянки, вернувшись в Иевус, разнесут весть обо мне, добром пастыре.

Нож лег ему в пясть, взлетел и опустился в другую.

Не о том ли в Законе непреходящем:

Ибо так говорит Господь:

рана твоя неисцельна, язва твоя жестока 17 17 Иер., 30, 12. .

– Заколай!

Чжу Дэ поднялся с камня.

– Грех поднимать оружие против безоружного, – сказал он.

Руки сына Божьего продолжали играть бранным железом, подбрасывая и ловя его.

– Вот – нож, – сказал он. – Удобный, славный. Мне нравится с костяной рукояткой.

У Чжу Дэ снова поплыло перед глазами. Он покачнулся.

Хочешь, я дам его тебе, если, конечно, ты сможешь взять его.

Внезапно нож полетел по высокой дуге, которая заканчивалась у ног Чжу Дэ. Но сверкающий круг солнца и стали, дойдя до верхней точки дуги, остановился, словно перед незримым препятствием, полетел обратно, повторяя свой путь, и вонзился в землю у ног смуглого сына Божьего.

– О Адонай! – ахнула Милка. – О, господин и учитель наш!

Подруга ее только блестела из-под накидки круглым сорочьим глазом.

Чудо! Я видела чудо, своими собственными глазами! – она приложила ладони к глазам и затем открыла их миру.

Господин и учитель молчал – но только мгновение. Дрогнула линия рта.

– А! – сказал он и засмеялся. – Не взял.

Плеснул себе вина, медленно выцедил.

Игра усложнилась, и он тянет время. Потому что не любит проигрывать.

– Знаешь ли ты Храм в Иевусе? – он небрежно кинул пустую чашу вниз, под ноги. – Впрочем, откуда тебе, сыну человеческому, пришедшему ниоткуда… Да. Так я тебе скажу, что высоки стены его, – снова дрогнула в усмешке линия рта. – Может быть, ты, подобно ножу этому, воспаришь со стены, и ангелы будут поддерживать тебя под руки, если, конечно, так будет угодно Господу, Богу моему.

Он смеялся, но уже не добро, а пьяно, глумливо.

– Ты слишком часто всуе упоминаешь имя Господа, Бога твоего, – сказал Чжу Дэ.

– Моего, – повторил сын Божий и повторил с нажимом: – Моего, – он оживился. – А твоего? Или твой Бог – иной?

Зачем?

Последний день.

Сегодня.

– Поведай же о Нем, – он откинулся, лениво оглаживая смоляную бороду и прищурив жгучие глаза.

Чжу Дэ поднял голову. Не эта борода и не эти глаза виделись ему, а иные, совсем, полностью, напрочь иные.

– В начале было Слово, – тихо, сдерживая волнение, сказал он. – И Слово…

– Было убого! – подхватил незнакомец. —

Он смеялся. Смеялся.

– И «ах!» И «кха! «И «кху!»

Потом закашлялся.

Добрый был ягненок.

Старая сука. Ненавижу.

Потом недовольно,

Довольно! Довольно!

Чжу Дэ взялся за скалу. Кружилась голова.

– Что он говорит? – возмутилась Милка.

– Эй! – сказал сын Божий. – Я просил поведать о Боге.

Береника же приспустила полу накидки и теперь смотрела на него во все глаза.

Чжу Дэ снова поднял голову. Солнце перевалило на вторую половину пути. От набежавших легких облачков посвежело. Глаза его увлажнились.

Он был бы доволен.

– Хорошая сказка, – сын Божий зевнул и тоже посмотрел на солнце. – Но с плохим концом. Потому что благодать – она не на всех, знаешь ли о том? И еще скажу. Нет в твоей сказке врага рода человеческого, а ведь он пребывает, знаешь ли о том? Пребывает… Стало быть, сказка твоя есть ложь и суесловие. Но довольно.

– Он пребывает в мире, но не в Слове.

– Э? – он оглянулся, словно высматривая того вокруг. – В мире? – и махнул небрежной дланью. – Довольно, я сказал.

Оглянулся на притихших женщин.

Вам пора возвращаться в Иевус.

– О, господин и учитель…

Господин и учитель ваш велит вам возвращаться. Срок подходит к концу и, – он понизил голос, хохотнув, – не гоже сыну Божьему являться в мир из пустыни под руки с девами. А потому… Я пришел сюда один, я и вернусь один.

Женщины засобирались, охая и придерживая сползающие обрывки одежды.

Идите вслед за солнцем. К закату выйдете к Ередану, прямо будет мост Адама, а ниже по течению – мост Абд Улла, а за ним – дорога на Пальм. Ну, дальше разберетесь.

Он бросил быстрый взгляд по сторонам, на Чжу Дэ, вниз, на разбросанные деньги.

Вот, берите, это вам.

Он сыпанул горсть монет Милке, зачерпнул еще.

– Нет, – торопливо сказала Береника. – Я не возьму денег.

Она заслонилась рукой от протянутой горсти с медяками и быстро пошла прочь.

– Я возьму за нее, – сказала Милка, скривив красивые губы в злой усмешке, и подставила руки под монеты.

И заспешила вслед за подругой.

Сын Божий сел, отдуваясь. Швырнул на скатерть остатки монет. Вскочил. Бросился за женщинами. Остановился. Сплюнул. Вернулся. Зашел за камни, долго звенел, облегчаясь. Сел на свое место. И снова вскочил.

– Эй!

Он был один.

Сын человеческий ушел. Далеко белела его накидка. Он шел иным путем, правее солнца, беря круче к северу.

– Киннереф, – пробормотал сын Божий.

Поднял кувшин, потряс его и грохнул о камень. Потом напрягся, ухватился за нож. Сторожко, по-звериному повел носом. Встал. Прошел, ступая негнущимися ногами, по скатерти, по разбросанным медякам, кускам мяса и глиняным черепкам, туда, где сидел Чжу Дэ. Пригнулся, принюхиваясь.

– А! – сказал он. – Ладно. Поглядим.

И с силой вонзил нож по самую рукоятку в землю, еще сохранившую слабый запах свежевыпеченного хлеба.

* * *

Он жил среди собственных нечистот, расстояние до которых равнялось длине цепи, к которой он был прикован.

Он пил собственную мочу, когда о нем словно забыли и он несколько дней не получал своей и без того скудной плошки с протухшей водой из ближайшей ямы. Стражники сторонились его, как зачумленного.