Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга третья

– Чист-чист! Чист! – старик ударил себя невесомым кулачком в грудь. – Чист!

– Бесы кругом, а ты чист? Так не бывает, Наум. Бесы!

– Бесы! – старик задергался. – Бесы!

Он попытался еще раз пройти в здание.

– Да уведите же его! – раздался чей-то укоризненный голос.

Но было поздно. Старик упал в пыль под ногами людей и завыл.

– Бесы!

Слюна длинной клейкой нитью стекала на бороду и пузырилась в углах оскаленного рта.

– Бесы!

Он катался по земле. Толпа расступилась. Он оказался под ногами у Чжу Дэ, встретился с ним бессмысленным стеклянным взглядом и вдруг замер.

– Глаз! Глаз! – исступленно выкрикнул он. – Небо синее-синее. Близко-близко. Бог! Бог!

Чжу Дэ нагнулся над ним, удерживая его взглядом на месте. Люди приблизились, заинтересованные неожиданным продолжением.

Вот она – невидимая стена.

Как же должны сузиться эти стены, чтобы превратить человеческий ум в жалкое посмешище! Один шаг – за стены.

Вера?

Вера ли для жизни? Или жизнь для веры?

Чжу Дэ смотрел в упор, не мигая, в глаза старика. В них на мгновение мелькнуло осмысленное выражение.

– Не смотри так! – тонко заверещал он. – Оставь…

Чжу Дэ выпрямился, продолжая удерживать взглядом взгляд старика, и вот – старик медленно приподнялся на локте и сел в пыли.

– Прежде чем войти, ты должен выйти, – негромко сказал Чжу Дэ. – Знай это отныне.

Он сложил пальцы, накладывая на старика защитные вибрации, – раз, и другой. Тот зашевелился, подтягивая под себя разбросанные ноги, а потом как-то внезапно и по-детски заплакал. Это было неожиданно. Толпа волной подалась вперед, отхлынула назад и разбилась на кучки.

– Вы видели? Нет, вы видели?

– Что он сказал?

– Он сказал: выйди.

– Науму?

– Открой глаза и посмотри. Наум – вот он. Куда ему выходить?

– Куда?

– Э, что с тобой говорить? Еще один Наум.

– Бесам.

– Что-о?

– Ты что говоришь, дурачок!

– Вы видели? Неужели же не видели?

– Он повелел бесам выйти.

– Он?

– Кто он?

Плакал Наум.

Чжу Дэ поклонился людям и пошел дальше. Несколько старцев потянулись было следом, но потом остановились и, негромко переговариваясь и качая бородами, смотрели вслед. Мальчишки, вездесущие мальчишки увязались за ним. Чжу Дэ узнал среди них того, кто ел финики, хоронясь от него за дерево. Снова подмигнул ему. Тот смущенно улыбнулся в ответ и стремглав побежал с приятелями вперед.

Тель-Гум прощался с ним – садами и просторными полями, сбегающими к прибрежным скалам. Тонконогими пальмами, словно девочки, застигнутые порывом ветра. Тель-Гум заканчивался здесь – или начинался – постоялым двором. За двором этим кривился небольшой овраг, куда сваливали мусор и отбросы человеческие и постоянно крутились чайки. Спиной к нему сидела нищенка в окружении чаек, в голубой накидке, подол которой трепал погожий ветер с озера. Нищенка, которой недоступны кров и еда на этом постоялом дворе. Все как обычно.

Чжу Дэ поднялся на холм и оглянулся на Тель-Гум в последний раз. Россыпью камней белели далекие дома; постоялый двор был ближе, но и он отсюда казался таким же камнем, только покрупнее. Голубело пятнышко накидки нищенки в окружении чаек.

Чжу Дэ пошел дальше.

Из разговоров со встречными он знал, что самым приметным местом здесь считается гора Фавор. По ней отмеряют расстояния в Галилее. Значит, Фавор… В нем зрело и наливалось силой ощущение, вернее, не ощущение даже, а спокойное знание, что и гора, и озеро эти важны для него в совсем близком будущем, но еще не решил для себя, в какой последовательности в этом будущем войдут в его жизнь гора и озеро.

Гора.

И озеро.

Чжу Дэ тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания, и оглянулся. Тель-Гум уже скрылся за холмом. Чжу Дэ пошел дальше, но через несколько шагов остановился.

Голубая накидка.

Она не местная, нет.

И не сирийская. И не эллинская.

Иудея – перекресток мира. Здесь могут встретиться любые говоры, нравы и одеяния.

И не египетская. И не…

Довольно.

Чжу Дэ сделал еще шаг. И снова остановился.

Дело не в накидке. И не в голубой накидке.

Чайки.

Да, чайки. Они не кружили и не кричали, не дрались и не бранились, как это всегда бывает в местах, где есть пища, но ее не хватает на всех. Они сидели вокруг нищенки в голубой накидке молча.

Так не бывает.

Он шел назад, продолжая размышлять о странном поведении чаек, и уже издалека увидел, что голубое пятнышко на месте, а чайки по-прежнему окружают его. Да, они сидели молча, как будто все это ему привиделось во сне, но не обычном, а весьма странном сне. Он подходил к нищенке сзади, со спины, и видел сначала ее плечи, по которым прыгали под порывами ветра черные волосы. Потом то ли дорога вильнула, то ли его повело в сторону, но он оказался не сзади, а сбоку, и увидел, что у нищенки на коленях чайка, и нищенка что-то делает с ее крылом, а чайка сидит у нее на коленях спокойно, выставив крыло, а вся чаячья ватага молча наблюдала за происходящим.

– Излечивая птицу, ты окрыляешь свою душу, – весело начал Чжу Дэ.

Нищенка повернула голову. И время остановилось.

Это была Рада.

* * *

– Пресветлый, вызванный тобою центурион…

– Зови, – Эмилий Лонгин раздраженно махнул рукой охране.

Полог просторной палатки легата колыхнулся.

Вошедший Пантера хорошо владел собой и ничем не выразил своего удивления, хотя в глазах его заплясали рыжие искры.

Потому что легат Второго легиона, любимец солдат, покровитель и заступник, по приказу которого каждый из пяти тысяч легионеров не колеблясь шагнул бы в воды Леты, прославленный Гай Эмилий Лонгин предстал перед Пантерой обнаженным.

– Садись.

Сказав это, Эмилий Лонгин отбросил свиток, с которым расхаживал, и тоже сел.

Перехватил взгляд Пантеры.

– Жара… – вяло сказал он и прикрыл чресла полой туники.

– Это верно, – согласился Пантера.

Палатка легата, даже несмотря на размеры (а в ней можно было вольготно подкинуть и поймать пилум, не боясь за полог), не спасала от иудейского солнца.

Они смотрели друг на друга. Командир и подчиненный.

Тридцать лет – это хороший срок. За это время младенец вырастает в мужчину и вольготно подкидывает к солнцу своего ребенка. Что же говорить о двух мужчинах, избравших своим ремеслом войну и неплохо им овладевших, если этот срок исчисляется тремя десятками лет и еще не вышел?

Командир и подчиненный.

Жизненный путь Гая Эмилия Лонгина ни для кого не был тайной. Какое! Вся тайна умещалась на ладони каждого безусого новобранца, путающегося в ремешках калиг и не знающего своего места в строю. Дед его, простой ремесленник из Затиберья, выдвинулся в Первую галльскую войну и получил от Цезаря перстень 24 24 Перстень являлся отличительным знаком сословия всадников, составлявшего вторую прослойку римского общества после сенаторов.