Александр Кованов - Вижу войну глазами деда

В памяти осталось только самое начало:

Июнь. Воскресенье. Все спали.

Шумели листочки в саду.

А утром фашисты напали

На нас в сорок первом году.

От Белого моря до юга —

Любимая наша страна.

Шумела свинцовая вьюга.

Итак, начиналась война…

Будучи председателем совета ветеранов, он стучался во властные двери и добивался для ветеранов всего, что положено. Всё для людей. Для себя ничего. Вот таким человеком был мой дед.

Первый раз дед заговорил со мной о войне, когда мне было уже семнадцать лет.

Я проснулся душной летней ночью от того, что услышал плач. Это были глубокие всхлипы, переходящие в «Ыыыыыы…»

Я вскочил с кровати, прислушался и понял, что плач доносится с крыльца.

С колотящимся сердцем я выскочил из дома и увидел деда. Он, ссутулившись, сидел на ступеньках, затягивался папиросой и выдыхал: «Ыыыыыы…»

– Дед! Дедушка! Что случилось?! Сердце?!

– Ыыыыы!!! Ничего, Санька! Ничего! Война приснилась… Сулико…

– Какая Сулико?

– Грузин со мной служил… – начал рассказывать дед, вытирая слёзы – Сванидзе. Весельчак был и балагур. Всё время пел. А тут… Освободили мы село на Украине. На сутки встали на отдых и перегруппировку. Рано утром проснулись, стали собираться потихоньку. А тут… Мина… Откуда она, зараза, прилетела? Грузин из хаты выходил, а она… Прямо перед крыльцом: «Бабах!!!» Никого не тронули осколки, только ему живот разворотило. Сидит он на крыльце, кишки свои на колени собирает… Ыыыыы! И, вдруг, запел… Запел, Санька! Понимаешь, запел! «Где же ты моя Сулико?..»

Приснился он мне. Как живой приснился. И хата, и мина, и «Сулико»…

– Деда, не надо! Успокойся, деда! Давай, таблетку принесу?

– Не надо, Санька. Всё! Успокоился. Не надо.

Проговорили мы с дедом тогда часа три, до самого рассвета. В это раннее утро я узнал деда с другой стороны. Я увидел в нём солдата, вернувшегося с войны. Я понял, что дед просто берёг меня от этих рассказов. Тогда он сказал мне: «Слава Богу, Санька, что моя война была последней на Земле. Больше войны не будет. Я за всех вас отвоевал».

В это же утро мы договорились с ним о том, что он, по возможности, начнёт записывать свои воспоминания. Я уговорил его, чтобы он писал для нас – его детей и внуков. И пообещал: «Вырасту – издам твои мемуары».

Со времени этого разговора прошло тридцать шесть лет. Пришло время выполнить своё обещание.

О том, как Самарка встретила известие о начале войны дедушка рассказал мне как-то вечером. Весь день стояла страшная духота. А к вечеру небо заполонили грозовые тучи, поднялся сильный ветер и загрохотало. Шквалистый топот ливня по железной крыше перемежался раскатами грома, похожего на артиллерийскую канонаду.

В доме потух свет…

Пока я спешно закрывал форточки, путаясь в развевающихся занавесках, дед принёс с веранды керосиновую лампу, зажёг её и поставил на кухонный стол.

– Та-а-а-к… – недовольно пробурчал он – Прополка на завтра откладывается. На огороде, пожалуй, ногу не вытащишь. Спать ещё рано, значит будем сказки друг дружке рассказывать.

– Вот ещё! – возразила бабушка – Девять почти. Вы как хотите, а я на боковую. Чего глаза таращить? Все равно до утра света не будет.

Бабушка ушла в свою комнату, а мы остались на кухне. Отдёрнув занавеску, дед приоткрыл форточку и закурил.

– Деда, а ты начал свои воспоминания записывать?

– Пишу потихоньку, – ответил он, выдохнув сизый дым, – Ты не торопи меня. Тут спешить нельзя. Столько времени прошло… Хочется записать так, чтобы потом не чиркать и не переписывать. Основательно здесь надо.

– А почитать можно?

– Погоди, Санька. Как будет можно, я скажу.

– Деда, а ты же в двадцать пятом родился. А на войну в сорок втором пошёл. Это что же? С шестнадцати лет на фронт брали?

– Нет, конечно. Как положено по закону, с восемнадцати. Только я схитрил маленько.

– Как это?

– Расскажу, расскажу. Не переживай.

– А сейчас можно? Все равно не спим.

– Вот пристал как банный лист! Чайку организуешь – расскажу.

Я пулей вылетел на веранду, разжёг газовую плиту, поставил чайник и вышел на крыльцо. Дождь пошёл на убыль. Гром рокотал уже где-то вдалеке после того, как небо ярко рассекала молния.

Вернувшись на кухню, я увидел, что дед продолжал курить, глубоко погрузившись в себя. Будто не было его рядом. Будто вернулся он в тот роковой день – 22 июня 1941 года.

Глубоко вздохнув, дед начал свой рассказ.

– Ждали мы эту войну. Хоть и по радио говорили, что войны не будет. И в газетах об этом писали. Ждали. Тревожно было. Мы-то, мальчишки, мало что соображали, но уже слышали о том, что наши воевали с фашистами в Испании. И из газет было понятно, что Гитлер продвигает свои войска всё ближе и ближе к нашим границам.

Отец с весны хмуриться стал. Мы с Манькой встретим его с работы, обнимем. А он прижмёт нас к себе, гладит по головам и шепчет: «Воробушки вы мои. Ничего… Ничего, вы у меня уже большие».

Вечером нас спать уложат, а сами с матерью шушукаются за столом. Манька спит, а я расслышать стараюсь о чём они говорят. Мама иногда плакала. И молились они вдвоём, затеплив лампаду, до тех пор, пока я не засыпал.

Днём я замечал, как отец перебирает одежду. Сапоги взялся ремонтировать. Да по дому работать взялся так, будто торопился куда.

Утром 22 июня мы всей семьёй в огород выбрались. Кто полоть, кто – грядки поливать. Отец как-то странно весел был. Подбадривал нас шутками-прибаутками, посмеивался над матерью. А мы были рады стараться. Дёргали в картофельных рядках лебеду, да в кучки складывали. Отец подхватывал эти кучки вилами и укладывал сорняки вдоль забора.

Ближе к полудню отца окликнул кто-то из соседей. Он ушёл с огорода и вскоре вернулся назад. Лица на нём не было. «Ну, вот и всё…» – выдохнул отец, – «Бросайте работу и айда до конторы радио слушать. Война».

Мать заголосила, но он тут же прикрикнул на неё и отправил нас мыть руки в бочке с дождевой водой. Подперев входную дверь веником, отец скомандовал: «Вперёд!»

Я слушал деда, затаив дыхание. А он курил одну папиросу за другой.

– У конторы уже собралось почти всё село. Женщины плакали, мужики нервно курили. Дети суетились среди взрослых не понимая, что происходит. Было страшно. Угрюмые лица, слёзы… Знаешь, Санька, эти минуты ожидания и безызвестности показались мне тогда вечностью.

В полдень в репродукторе что-то потрескало, зашипело и мы услышали голос Молотова:

«Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: