Тимофей Черепанов - Юрюзань – быстрая река

У Фроловых было два сына. Младший, Олег, был примерно нашего возраста, а старший был личностью легендарной, военным лётчиком. В космос тогда ещё не летали. Релейка принадлежала леспромхозу и через неё связывались с Уфой, потому что телефонная связь тоже, конечно, существовала, но больше теоретически.

Склон горы обращён к югу и весной рано прогревается солнцем. Нагретый воздух поднимается вверх и ближе к вершине горы в солнечную погоду всегда теплее, чем возле реки. Во многих местах ещё снег лежит, а там уже зацветают фиалки. Вообще-то самые первые цветы, которые там называют подснежниками, это ветреница дубравная (Anemone nemorosa). Нежные белые цветы с медовым ароматом, лепестки которых имеют снизу фиолетовый оттенок, отчего кажутся ещё белее (для того же эффекта при полоскании белья в воду добавляют синьку), они буквально покрывают всю землю в лесу. В Подмосковье почему-то растут очень похожие, но с жёлтым венчиком – ветреница лютичная или лютиковая (Anemone ranunculoides). А вот на северо-западе области и дальше – дубравная. Для меня было большим разочарованием, что цветы, которые мы в детстве называли подснежниками, ботаники таковыми вовсе не называют, а относят к анемонам. Впрочем, хуже они от этого не стали и встреча с ними в лесу – как встреча с детством. Фото на рис. 44 сделано по дороге на Псков. Чуть позже из земли появляется сон-трава, прострелы, которые там зовут подстрелами. Ещё позже, когда гора уже начинает зеленеть, она вся покрывается жёлтыми первоцветами. Когда я переболел желтухой, меня заставляли их есть, но на вкус они довольно противные и жевал я их лишь для виду.

Желтухой я заболел в пять лет. Зараза сидела, думаю, в речной воде. Вообще-то мы всегда брали воду из Юрюзани и даже пили её сырой, однако весной там много чего подхватить можно было. При этом в центре Калмаша у ручья всегда был родник, он и сейчас есть, да вот как-то не ходили мы туда за водой… Весной я, видимо, заразился, а к лету пожелтел. Как заразного, положили меня в больницу. Лечить гепатит тогда не умели и всё лечение сводилось к тому, что меня пытались кормить сахаром. Приносили блюдце с песком и ставили на тумбочку. Я на него и смотреть-то не мог. А однажды у меня пошла носом кровь. Я перепугался, что испачкаю всю постель, нагнулся и подставил ночной горшок, который стоял под кроватью. Кровь потекла струйкой. По счастью, это увидел кто-то из персонала. Ещё из больничных впечатлений помню пожилого мужика, которого выписали домой, но все почему-то подходили к нему и прощались, как если бы видели в последний раз. Когда он ушёл, мне кто-то объяснил, что у него туберкулёз и его выписали умирать дома. Так я впервые прикоснулся к смерти.

Рис. 44. Ветреница дубравная

Болеть у меня ничего не болело, желтизна прошла, меня выписали и жизнь пошла своим чередом. Как потом выяснилось, это малозаметное для меня событие оказалось клеймом на всей будущей жизни.

Летом гора над огородами покрывалась зарослями папоротника, душицы, зверобоя и множества других трав. Душицу там называли не французским словом орегано, а чисто по-русски – блошницей. Татары называли её тоже русским словом матрёшка и использовали вместо чая, а мы добавляли в берёзовые веники для бани. Под высокой травой росло много полевой клубники. Редко-редко где-нибудь попадается мне эта ягода, хотя и в небольшом обычно количестве – ещё один привет из детства. Очень много её росло по берегам Ая, вблизи деревни Старо-Халилово, где устроили пионерлагерь. Местные женщины носили её как воду: два ведра на коромысле. В 1959 году туда отправляли Мишку и Володьку, а я чувствовал себя ущемлённым. В результате поднятого мною бунта меня тоже отправили туда в следующем году. Уехал я из Калмаша, а вернулся уже в Бурцовку, в новый дом. Дом в Калмаше продали, а имущество сплавили на плоту.

Чтобы подняться на гору, надо было обогнуть весь нижний конец посёлка. Но мы обычно ходили через чей-то двор на верхней улице, это было в порядке вещей. Калитка не запиралась, да и замков в то время в ходу не было. Уходя, просто подпирали дверь лопатой, метлой или любой палкой: дома никого нет и делать там нечего.

Двор, через который мы без зазрения совести ходили на гору, был татарский. Русские любят зелень, травку, а у татар двор обычно голый, если есть такая возможность, то даже мощеный. В этом дворе обязательно стояли кувшины с длинным изогнутым носиком – кумганы. В них грелась на солнце вода. Как она использовалась, всем мусульманам хорошо известно, а остальные могут, как сейчас говорят, погуглить.

В то время мусульманские женщины ещё ходили в национальной одежде. Это потом их стали называть апайками, а нарядно одетую пожилую женщину, да ещё с монистами на шее, назвать апайкой вряд ли у кого язык бы повернулся: апа. Разговаривали они на своём языке, а дети до школы многие русского тоже толком не знали. Меня уже тогда поражала их выносливость: мы зимой ходили в валенках, и всё равно часто болели, а они бегали в резиновых сапогах на босу ногу, фланелевые штаны едва доставали до сапог, и ничего. Мы с ними находились в состоянии холодной войны, но однажды, когда они нас допекли своими дразнилками, Мишка поднял комок земли и запулил в их сторону. По закону подлости снаряд опустился точно на чью-то голову. Носитель этой головы заорал: «Атай!», а мы убежали домой. Вскоре к нам заявился тот самый атай 70 70 Атай – отец по-башкирски. Татарское: этей. для выяснения отношений. Наш отец ничего выяснять не стал, а снял ремень и политкорректно передал его атаю. Мишка взобрался на крышу сарая и ему удалось удрать, тогда отец снял висевшие в сенях вожжи и порол ими уже меня до тех пор, пока не сказал, что устал и продолжит позже.

С какого момента человек себя помнит? Я помню день, когда умер Сталин. Разумеется, для меня он был лишь иконой: во всю длинную стену конторы леспромхоза висели четыре портрета. Самый левый, с широкой бородой – Карл Маркс. За ним, как и положено – Энгельс, им друг без друга никуда. Потом лысый, с прищуром – это Ленин. Ну и самый правый, в фуражке и с усами – Сталин. В детский сад я не ходил, поэтому идеология мне ещё не полагалась. Я запомнил не событие, я запомнил эстетику этого дня: красные флаги с чёрными траурными лентами и что-то новое и непонятное, повисшее в этот мартовский день в воздухе. Где мне было понять, что в этот день закончился эпизод в нашей истории, по историческим меркам – миг, но по значению – эпоха. Для многих она и сейчас ещё не закончилась. Им тоже не дано понять, что счастье их в том, что они её не застали.