Евгений Федоров - Ермак. Том II

Хантазей поднялся с пола. Хоть многое ему было и непонятно, а слушал попа усердно.

– Скажи-ка, друг, ты был у моря?

– Мал-мало жил. Стадо олешек гонял на горы Хая [7] Горы Хая – хребет, отделяющий бассейн Карского моря от бассейна Обской губы. и на берег ходил. Гулял стадо по тундре. Ой, холосо, ой сибко холосо!

– Зверя много? Соболь, песец, лиса есть? – упрямо допытывался Ермак.

– Соболь есть, лиса есть, олешек много, ой много! – ответил Хантазей. – Лето – жарко, гнус гонит, стадо веду в горы Пой-ха!

– Значит, сказания верны, – повеселели, загудели казаки. – А веверицы с неба ниспадают?

– С неба снег идет. Белка нет! – с насмешливостью ответил Хантазей, подозревая, что его вышучивают.

– Белке в тундре, как в степу, делать нечего, – вставил казак Колесо. – Где ей орешков пощелкать?

Савва с довольным видом оглаживал бороду, щурил глаза. Иван Кольцо похвалил его:

– Все-то ты знаешь, расстрига. Хоть с неба и не валится рухлядь, но соболей там, видать, бесчисленно. И выходит, браты, стоим мы у врат Лукоморья. Эх, Сибирь-матушка, Кучуму ли тобой владеть? Тут нужен хозяин умный, зоркий, смелый. Браты, нам ли унывать? На верной дорожке стоим…

Все осознавалось смутно, в тумане еще лежала неведомая страна, но сердце к ней тянулось неодолимо. Чего только о ней не сказывалось! Выходит, нет дыму без огня.

– Батька, – поднялся со скамьи Колесо. – Прошли, переведали мы много, не отрекемся от своего. Пойдем в заветную землю, может там жаркое счастье для русского человека схоронено! – Голос казака звучал душевно, и чуялось, что идет его слово от сердца. Манит его думка о Лукоморье, не дает покоя.

В избе стало душно, по бородатым лицам катился обильный пот. Хотелось долго слушать о Лукоморье, но давно угасло сказочное сияние и установилась глубокая тьма. С легким шорохом за стенами падал густой снег.

Казаки разошлись по землянкам, и каждый унес свою заветную думку.

Хантазей, лежа на палатях, вспоминал Алгу:

– Вот поплосу батыря и выкуп за нее дам. Заживу с бабой! – Здоровый сон смежил ему глаза, а он все еще улыбался – чудилась ему крепкая, проворная Алга с ожерельем из волчьих зубов.

Ермак сидел у оконца, затянутого рыбьим пузырем, и услышал шепоток.

Сразу он узнал голосок Мулдышки. Слова текли слюнявые, клейкие:

– Незачем брести нам в Лукоморье, коли оно тут рядом. Бегал в пауль, у вогуличей рухляди – завались: соболь к соболю. А бабы, ух, и грязнущие! А ядреные, не ущипнешь!

Двое других покашливали, молчали. Под ногами заскрипел снег, и все сразу стихло.

«О чем думает Песья Морда! – покачал головой Ермак. – Но кто же с ним уговаривался?»

Ермак пытался догадаться, но так и не нашел, на ком остановиться.

С утра серое небо стало ниже, задул пронзительный сиверко, началась пурга. Три дня выла, бесновалась метель, глухо шумела тайга. С треском валились старые лесины. К заплоту казачьего зимовника пришел поднятый незадачливым охотником медведь, закинул лапы и заревел. Дозорный казак Охменя долбанул зверя обухом по башке и сразу уложил его.

Три дня не было Хантазея – ушел в тайгу и не вернулся. Горевал Ермак: не погиб ли добрый охотник?

На четвертый день улеглась пурга, засинели снега, и неподвижно стояли вековые кедры Кокуй-городка. Ермак вышел на вал и от яркого снежного сияния жмурил глаза. И все же заметил он – по реке спешит охотник к зимовью.

– Хантазей! – обрадовался атаман.

Вогул шел тяжелым шагом. Не дойдя до тына, он упал.

– Эй, друг, что с тобой? – Ермак сбежал с тына, заглянул в лицо вогулича и весь закипел: – Да кто тебя так окровянил?

– Сибко казаки вогулич пограбили… Ох, какое горе! Алга, Алга моя! – горестно покачал головой Хантазей.

– Кто душегубы, сказывай, я им глотки перерву! Иуды! – Атаман скрипнул зубами.

Хантазей сомкнул глаза, ослабел. Дозорный ударил в колокол, со всего зимовья сбежались казаки. Вогула отнесли в избу, омыли. Он открыл глаза.

– Сказывай, кто? – настойчиво потребовал Ермак. – Судить будем за измену лыцарству.

– Сбегли, – прошептал Хантазей. – Они и тебя хотели убить, батырь. Пурга помешала… Дорога сбилась…

– По сотням скликать, кто сбег! – приказал Ермак.

– Ужо прознали, – отозвался Иванко Кольцо. – Песья Морда всему коновод, Яшка Тухлый – в Жигулях пристал, и трех донских дуроломов сманили.

– Догнать!

К вечеру беглецов настигли под утесом Серебрянки. Мулдышка пустил стрелу в своих, промахнулся. Выхватил саблю и заорал:

– Браты, выручай… Пируют атаманы нашей кровью. Не желаем в Лукоморье. Бей их!..

Беглецы обнажили сабли.

– Все равно умирать, – мрачно сказал маленький корявый Прокоп. В былые годы служил он во Владимире приставом, проворовался и сбежал на Волгу. Был неимоверно кровожаден. «Я тебе пошлю смерть скорую, враз удавочку дерну, и душенька твоя прямо в рай рванется к престолу Господа Бога!» – елейно говорил он своей жертве, отводя ее в сторону, чтобы задушить.

Со старшими и сильными был подобострастен. Но сейчас, зная, что дело плохо, заорал Ильину:

– Эй, чего тебе надобно? Казнить нас удумали? А за что казнить? За чумазых вогулишек, за кусок медвежьего сала? Дешево нас ценишь! Тронь только! Лучше уходи с нами! Ну, что выгадаешь у Ермачишки? Эх, трень-брень, уходи отсель! Атаманы добра нахапали, а ты что?

– Он, орясина, осина дерево, перед атаманом дрожит, – насмешливо подхватил Мулдышка. – Ему царство лукоморское Ермачишка обещал, а в жены сулит царевну. Эй, кручина, уходи отсель, а то беги с нами!

Ильин скрипнул зубами:

– Не по пути мне с тобой, Песья Морда! – ответил он. – Клади саблю да винись!

– Дурак! – выкрикнул Прокоп. – Дуролом! Кровь изо рта идет, десны гниют, а Сибирь ищет!

Ильин надвинулся, и не успел третий беглец – Яшка Козел – крикнуть Мулдышке: «Остерегись!» – свистнула сабля, и голова изменника покатилась в сугроб.

Казаки крикнули:

– Корись, а то всех порубаем! Эй, жаба! – пригрозили Прокопу. – Пакостить сумел, умей и ответ держать!

Прокоп перетрусил, побледнел.

– Братцы, братцы, это все Мулдышка натворил и нас на окаянство подманул. Только не бейте! – Он пал на колени. Казаки мигом скрутили ему руки. Яшка Козел и дружки молчаливо отдали сабли и саадаки.

– Мы не задирщики, духом ослабели. На бабу загляделись, и грех настиг, – оправдывались они. – Замолви слово перед атаманом, службу тебе сослужим.

– Другое предали, за таких язык не повернется! – резко ответил Ильин. – Гони, казаки, всю эту погань на зимовье! Батька сам там рассудит!

– А того… Песью Морду захоронить надо бы, – заикнулся один из вязавших казаков.

– Собаке и смерть собачья! – отрезал Ильин.

Беглецов пригнали в Кокуй-город, вывели на казачий круг, сбили с них шапки. Повольники окружили изменников, безмолвно взирая на них. И куда ни поворачивались злодеи, везде встречали колючие злые глаза. Только некоторые растерянно смотрели на недавних товарищей, боялись за себя, за свои мысли, которые терзали их в глухие таежные ночи. Были и такие, которые трепетали от думки, как бы Яшка Козел не выкрикнул: «Эй, ты, Завихруй, что молчишь? Не ты ли уговаривал потопить струги и малым гуртом бежать на Русь?»