Евгений Федоров - Ермак. Том II

Над городищем простерлась глубокая тишина, а кругом – чистые сверкающие снега. Среди наступившего безмолвия раздался властный голос Ермака:

– Браты, нашлись среди нас трусы и подлые души, которые всю рать опозорили. Добром нас встретили вогуличи, корму дали, словом обогрели. А что натворили злодеи? Побили, пограбили друзей наших, чумы их пожгли, жен обесчестили. Кто Алгу убил?

У Яшки Козла трусливо забегали зрачки. Чтобы выгородиться из беды, он плаксиво закричал:

– Товариство, накажи меня плетями, всю истину поведаю. Мулдышка затейщик всему. Он подговаривал: «Айда за Камень! Вогуличей побьем, на олешек – и через Камень, к Строгановым. Погуляли с атаманами и хватит. По ним плаха плачет, топор скучает, а мы не клейменые. Мы вольные пристали!» Алгу Прокоп обесчестил, и головой в прорубь.

– Врет сатана! Ой, врет, браты! – закричал Прокоп. – После меня сам бабу терзал. Вдвоем мы – оба и в ответе.

Ермак, насупившись, слушал. С окаменелым лицом стоял он на помосте, малиновый с заломом верх его остроконечной шапки багрово пламенел на фоне белесого неба.

– Нашкодили – ив кусты! На покойника валить вздумали, а у самих разума не было? – спросил он.

Два других виновника повалились в ноги атаману:

– Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая. Не по чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве. Сумленье взяло, далеко загребли в чужедальнюю сторонушку. Не манит ни Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а на Дону ковыль вскоре поднимется, голубое небушко засияет…

– Притихни про Дон, не трави сердце! – выкрикнул Колесо.

– И нам кручинно, надсадно стало, по степу решили на конях промчать. Эх, браты наши! – потерянно вымолвил кучерявый, с синими глазами, беглец.

– Не жалобь воинство! – перебил Ермак и поднял руку: – Браты, казаки, у кого кручины нет? Аль всем, как тараканам, разбежаться по запечью? Выходит, за порух товариства, за злодейство, за слезы материнские и девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так, что ли?

Круг молчаливо сомкнулся.

– Молчите? – повысил голос Ермак. – Пусть идут, малыми шайками бредут?

– Не мочно так, Ермак Тимофеевич. Горит сердце, а не мочно! – запротестовал бывалый донец Охменя. – Браты, сколько вместях хожено, бед перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела ни русская земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! – Охменя, высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.

– Охменя, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня научил первую стрелу с посвистом пускать? – Голубые глаза кучерявого налились слезой.

– Вот потому и кривить не хочу! – Донец скинул шапку и поклонился кругу. – Браты, жалко золотой поры, но раз опоганил ее, нет к нему жалости. Казачество дороже одного злодея!

– Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!

Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.

– Пощадите, казаки! Каюсь, хотел с Мулдышкой убить атамана. Не тронете – всю правду скажу.

Дружинники с брезгливостью отталкивали его:

– По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и жадности пошел с нами. Прочь, пакостник! – Его стали пинать сапогами. Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:

– Бей сатану… Кроши!

– Стой, браты! – крикнул атаман. – Без мучительства. За измену и злодейство – в куль да в прорубь…

– Бачка, бачка! – расталкивая казаков, закричал жалобно Хантазей. – Батырь, не надо так. Не холосо…

– Да ты что? – удивился Ермак. – Да они твоих вогуличей побили, Алгу загубили. За кого просишь?

Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:

– Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне. Проклянут меня родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, пусть живут. Ой, пусти их…

– Погляжу на тебя, овечка божья ты – Хантазей! Доброй души человек, но знай – в воинском деле есть честь и закон. Недруга бей, насильника вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею – распалится пуще, затаит злобу.

– Бачка, не губи их! – умолял Хантазей. – Мне больно Мулдыска делал, не холосо Прокоп делал. Я простил их…

– Мы не отара, а войско! – отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: – На смерть осуждаем, браты?

– На смерть! Вести их на реку! – неумолимо отозвались казаки. – Бери!..

Прокопа и дружков повели к омуту, к черной проруби.

– Ай-яй-яй! – заголосил Прокоп. – Ух, да что же это? Ай, ратуйте! – закричал он.

– Браты, пожалейте, – взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. – Не пойду, тут кончайте!

Его подняли и поволокли два дюжих повольника, Охменя нес четыре мешка. Провинившиеся донцы шли молча, глаза их были налиты страшной скорбью.

Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы встали лицом к востоку, помолились:

– Ну, коли так, прощайте…

Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных, их силой усадили в кули.

В последнюю минуту взмолились и донцы:

– Пощади, батька, отслужим вины!

Ермак отвернулся:

– Кидай! В самую глубь кидай!

«Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни…

Но нельзя – дело велит!»

Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.

Над рекой засеребрился весенний воздух. Весело зашумела тайга. С глухим шорохом садился жухлый наст. Солнце все выше поднималось над кедрачом. С крыши застучала капель, вызывая на сердце томление. Отзвенели хрусталем сосульки, подрезанные лучами весеннего солнца. На березке маленькая синичка завела свою бодрую весеннюю песенку. Разошлись серые тучи, и заголубело небо. Зачернели проталины, в избу на сапогах принесли первую грязь.

Ермак повеселел и встречал казаков шутливо:

– Сказывали, в Сибири зима тринадцать месяцев, да не выдержала, сдала. Эх, пора!

Пока скованная морозами река дремала, казаки поставили малые струги на полозья, нагрузили их пушками, зельем, всяким запасом и по насту двинулись к Жаровле-речке. Многие грузы клали на слеги и волочили.

Впереди шел Хантазей. Он пел, а глаза были полны грусти.

Звонкие мартовские дали отзывались голосистым эхом. На севере синела гора Благодать. По сторонам шли увалы, с них шумели вешние воды. Ночью в черном небе пламенели яркие звезды, пощипывал мороз. Грелись у костров. Вдоль волока продувал холодный ветер, но из тайги шли неясные волнующие шумы. Всем своим чутьем казаки ощущали великое пробуждение в природе: в темной бездне неба по-иному ходили облака, легкие, ласковые, в крутых горах ревели сохатые.

Устюженский плотник Пимен, сухопарый мужик с длинными руками, признался Ермаку: