Роман Рассветов - Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая

– Доченька, доченька моя, жива, Езус Мария, жива, – шептала мать и всё гладила, гладила по спине дочь, до конца всё ещё не веря в то, что, вот она, рядом, жива, невредима.

– Да что же мы стоим-то? – Очнулась она. – Раздевайся, садись. У меня, вот, и супчик как-раз сварен, правда без соли… ну ничего…

Мария сняла и повесила шинель и шапку-ушанку на вбитые в стену квадратные в сечении гвозди, прошла к столу, сколоченному из грубо остроганных досок, села на такую же самодельную табуретку. Она жадно, во все глаза, смотрела на хлопотавшую у печи мать, вытаскивающую чугунок с супом и наливающую его в глиняную миску, потом, вдруг, вскочила, взяла вещмешок и вернулась к столу.

– Ой, мама, я же гостинцы привезла! – Мария развязала вещмешок и вытащила оттуда две металлические банки американской тушёнки, буханку хлеба, завёрнутые в бумагу 6 кусков хозяйственного мыла, дюжину коробков спичек, солдатскую флягу спирта и большой, красивый, весь в цветах и с кистями платок.

– Это тебе, мама, – протянула она ей платок.

– Ой, спасибо, доченька! Езус Мария! Какой подарок! Сроду такого не получала! – Мать накинула платок на плечи, повертелась перед тусклым, с отбитым углом зеркалом, даже помолодела и похорошела от счастья.

– А это папе, – вытащила Мария красивую, сверкающую никелем, зажигалку. – А где он, мама?

У матери моментально постарело лицо и опустились руки, и сама она всем телом осела на длинную лавку, покатились из глаз слёзы, оставляя мокрые следы на щеках.

– Нет у нас больше папы, доченька, – глухо сказала она.– Не дожил он до встречи с тобой, надорвался он,.. схоронила я его…

Мария обняла её за плечи и, не в силах сдержать слёз, зарыдала: – Как это случилось, мама? -Спросила она, когда они немного успокоились.

– Хату нашу немцы при отступлении подожгли, но, слава Богу, хлынул ливень, как из ведра, и затушил пожар, только крыша и верхняя часть брёвен обгорели. Янис стены разобрал, нижние венцы уже гнилые были, так он сам, один, рубил ёлки в лесу и на себе таскал домой, где у нас коня теперь достанешь, вот и надорвался… Хату он кое-как закончил, приходили соседи, помогали, крышу уже без него накрыли, слёг он, 28 января умер… Поминки устроила… Пришлось с соседями за работу расплачиваться… Осталась теперь у нас только корова, мешок ржи и 3 мешка картошки… Как жить будем, не знаю, доченька, – поникшим голосом закончила мать.

– Ничего, мама, как-нибудь проживём, люди кругом, не дадут умереть, самое главное, что война ушла, скоро немца добьём, будем жить, надо жить!

– Расскажи о себе, доченька, – попросила мать.

– Что рассказать, мама, в двух словах не расскажешь… На фронте я четыре года отбыла, раненых с поля боя выносила, в госпитале работала… Летом 44 года замуж вышла, теперь, вот, ребёночка жду.

– А муж твой, он кто? Латыш?

– Нет, мама, русский он, из Ленинграда, разведчик в нашем полку.

– А где он сейчас?

– Ушёл дальше, на запад, а меня, вот, домой отправили, – взглянула Мария на свой живот.

– Ничего, доченька, – обняла Марию за плечи мать. – Наше, бабье, дело такое, детей рожать, я, вот, вас шестерых, родила, и ничего, вырастила, и тоже время тяжёлое было.

– А где сёстры, братья, мама?

– Янина и Анна в Риге живут, недавно письма от них были, а, вот, об Айваре, Донате и Язепе ничего не знаю, никакой весточки, живы ли, или косточки от них только остались, – опять покатились слёзы по материнским щекам.

– Не плачь, мама, может, даст Бог, и живы, зачем же, заранее плакать?

– Ой, доченька, я так тебя совсем с голоду уморю! – Спохватилась мать, – пододвигая поближе к дочери миску с супом и деревянную ложку. – Ешь, я сейчас хлеба отрежу.

Мария поднесла ложку ко рту, подула на всякий случай, глотнула жиденький суп и, невольно, сморщилась, уж слишком непривычен был вкус супа без соли.

– Соли нет, доченька, – заметила её гримасу мать, ты, уж, прости…

– Ничего, мама, я привыкну… Эх, жаль, и как я об этом не подумала? Я, ж, могла взять соли сколько хочешь. – Мария стойко скушала всю миску супа, заставив себя больше не морщиться.

В просвете облаков показался краешек солнца, покрасовался слегка и опять запрятался. Дождик кончился, но в воздухе висела мельчайшая водяная пыль, ветер, запутавшийся в густых ветках елей, так и не смог пробраться во двор дома. Мария постояла несколько минут, вслушиваясь в неумолчный шум леса, медленно подошла к хлеву, открыла дверь. В лицо ей ударил густой запах навоза и молока, корова повернула к ней голову, скосила большой тёмный глаз, продолжая по-прежнему лениво пережёвывать сено. На земле скопилось чересчур много навоза, и был он слишком влажным, бока у коровы грязные, сопревшая шерсть висела клочьями.

Мария сходила в сарай, принесла охапку соломы, разбросала её. «Мало этого, -подумала, принесла ещё охапку, – ну, вот, теперь ей сухо будет лежать.»

У стены хлева – небольшая кучка хвороста и куски порубленного топором сухостойного орешника

«Эх, папа, как рано ты от нас ушёл, – грустно подумала Мария, вспомнив, как много всегда отец заготавливал на зиму дров. Высокие поленницы сухих дров всегда доверху закрывали торцевые стены хлева и сарая, сеней дома. – Надорвался, не мог он позволить, чтобы семья осталась к зиме без крыши над головой, спешил… и надорвался, слишком многое надо было сделать, успеть к зиме…»

Ей вспомнилась его невысокая плотная фигура, вислые рыжеватые усы, очень добрые голубые глаза, натруженные руки с вспухшими венами… Всю жизнь, сколько она помнила, он был в работе, не знал ни минуты покоя, даже во сне он озабоченно хмурил лоб, шевелил пальцами, а, просыпаясь, всегда рассказывал свои сны, в которых он, то косил траву на лугу, то пахал землю, то колол дрова…

Долгими зимними вечерами, при свете керосиновой лампы, отец старательно ремонтировал обувь, подбивал подмётки, ставил лапины на продырявившиеся носы ботинок, подшивал валенки, потом устало разгибал спину, брал кого-нибудь из детишек на колени, остальные сбивались рядышком и затаивали дыхание… Отец начинал сказку… Он их знал много, и всё это были волшебные сказки, кого там только ни было: и короли, и цари, и принцессы, и злые колдуньи, и добрые феи, и черти, и мертвецы со сверкающими глазами, и страшные, громадные драконы с большими крыльями и огнедышащими головами. Отец уставал рассказывать, замолкал, и тогда дети принимались так его упрашивать, ласкать, целовать, что он сдавался и рассказывал ещё одну.

– Янис, – кричала мать, – ты, лучше, каким делом занялся бы, чем детям головы дурить этими сказками, они потом во сне вскрикивают, тёмных углов боятся, везде им черти мерещатся.

– Нет, мама, мы не боимся, – бросались на защиту папы дети. – Пусть он рассказывает, он так красиво рассказывает сказки!