Мариам Ибрагимова - Звенел булат

«Мы, царские офицеры, не все, конечно, а некоторые, кроме военного чина, ничего не имели. Это был единственный источник нашего существования. Мы служили всем, кто нас нанимал за деньги.

Большевики считали нас врагами. Не могли же мы считать их друзьями. Между нами легла непроходимая пропасть. Если теперь в униженном положении мы явимся к вам в раскаянии, нам не поверят. Я хотел бежать в Турцию, но, не имея средств, решил умереть на родине».

Обращение Атаева в иную идеологическую ипостась происходит в повести довольно скоро, немалую роль здесь сыграл и фактор кровнородственных связей, который так много значил и значит для кавказского менталитета.

«– Ты ошибаешься, Муслим. Вот я большевик, но не считаю тебя непримиримым врагом.

– Ты, Магомед-Мирза, забываешь, что в наших жилах кровь одного предка. Если бы тебе как большевику грозила опасность, я – белый офицер – заслонил бы тебя собой. Это говорю не ради красного словца и не для того, чтобы снискать пощады или помилования через тебя у большевиков… Да ты и сам знаешь, что это противоречит нашим убеждениям».

Аргументация Хизроева весьма проста, но ему удаётся быстро убедить собеседника.

Атаев сомневается в верности пути, на котором стоят большевики:

«– В наше время, в сложном лабиринте спутанных дорог трудно сказать, который из путей верный.

– Верный тот путь, по которому идёт народ.

– Народ идёт не сам, он следует за предводителями.

– Если предводитель от народа преданный, любящий и любимый народом, он не свернёт с пути истинного, ведя за собой остальных.

– Согласен.

– Так вот, если, наконец, согласен, должен тебе посоветовать. Сейчас же займись мобилизацией хунзахской молодёжи. Собери отряд, поезжай с ним в Шуру. Иди к Советскому правительству с повинной».

Усилия писательницы прорваться к максимальной исторической достоверности сказываются и в её уважительном отношении к религиозности некоторых своих героев. В период написания книги (60-е годы) богоборческие мотивы всё ещё явственно звучали в любом из произведений, посвящённых историко-революционной тематике. Невозможно было представить положительного героя, творящего молитву или обращающегося за помощью к имени Божьему. Это было прерогативой отрицательных персонажей, явных злодеев.

Не то у Мариам Ибрагимовой. Её герои, революционные деятели, осознают свои жизненные ценности, главной из которых оказывается их принадлежность традиции, характеризующей их как истинных дагестанцев. С самого начала и до конца повести Джавад и Манаф, а также их друзья, родственники и соратники обрисованы как верующие мусульмане, вовремя совершающие намаз и живущие в соответствии с нормами шариата. Революция у неё не сопрягается с лютующим в ту пору в России атеизмом. Удивительно органично, с большим тактом совмещает писательница веру в лучшую жизнь с верой во Всевышнего в душах простых людей.

Следуя логике факта, Мариам Ибрагимова прекрасно осознавала, что в Дагестане не могло так скоро, как в России, привиться атеистическое безумие. Это произошло позже, через десять-пятнадцать лет, но тогда, в 20-е годы, эта тенденция к безбожию была едва приметной.

Ещё более непривычным является причисление религиозных деятелей, носителей идей шариата, шейхов и имамов к ряду прогрессивных деятелей. Такими в повести являются Али-Хаджи Акушинский, шейх Гасан. Для литературы того периода гораздо более привычными были образы жадных и глупых служителей культа. Традиция, берущая начало из фольклора и продолженная в рассказах Ю. Гереева, повести К. Закуева и многих других произведениях, здесь оказалась разрушенной до основания.

Единственный устоявшийся стереотип – образ имама Гоцинского, но здесь он предстаёт скорее как представитель политических сил, нежели как духовное лицо.

Погружённые в водоворот бурных событий герои повести «Звенел булат» становятся свидетелями острейших исторических коллизий, и не только свидетелями, но и непосредственными участниками их.

Так частная жизнь человека закономерно входит в историческую жизнь общества, а герои повести оказываются связаны не просто субъективным опытом рассказчика, но и самим движением истории.

Мариам Ибрагимовой во многом удалось реставрировать исторические события, представить реальных персонажей на реальном фоне и при этом избежать многих идеологических ловушек и штампов.

Это стремление не искажать факты в угоду властям предержащим и стало причиной долгих мытарств писательницы с изданием главного произведения её жизни – романа «Имам Шамиль».

Город дрогнул, потрясённый орудийным залпом. Забурлил людской поток, пробуждённый от утреннего сна. Тёмным паводком хлынул народ к Артиллерийской бухте. В порт никого не пускали. Полиция и солдаты оттесняли толпу. Беспорядочную винтовочную стрельбу заглушала частая дробь пулемёта.

Гавань, над которой обычно голым лесом поднимались корабельные мачты, была пуста… Огромный корабль, охваченный алыми языками пламени и чёрными клубами дыма, медленно погружался в воду. Вода, подёрнутая радужной пеленой мазута, отражала зарево пожара. Матросы в смятении, сбросив бушлаты, в тельняшках, как птицы слетали с бортов, стремительно плыли к берегу, но, не достигнув его, исчезали под водой. Пули настигали и тех, кто хотел скрыться в открытом море. Волны захлёстывали палубу, корму. Наконец исчезли чёрные трубы, похожие на дула орудий, обращённых в синь неба. Стрельба прекратилась. Воцарилась тишина, чёрными пятнами колыхались на воде немые бескозырки – свидетели случившейся трагедии.

Понурив голову, расходились люди. Только трое продолжали стоять почти у самого берега. Чумазый босоногий мальчик лет двенадцати, которого звали Джавадхан. Рядом с ним стоял среднего роста широкоплечий человек в папахе. По ястребиному профилю смуглого лица нетрудно было узнать в нём горца. Это был брат Джавадхана Манаф. На расстоянии трёх шагов от них, словно солдат на смотре, застыл высокий блондин в инженерской фуражке. Сквозь сверкающие стёкла пенсне из-под тяжёлых полуопущенных век виднелись проницательные глаза.

Мальчик смотрел на место страшного происшествия с невысокого парапета. Он думал об убитых и утонувших матросах. Быть может, среди них были и те добряки, которые в порту или на корабле весело восклицали: «Здорово, рабочий класс!» И те, кто, пожав его измазанную сажей руку, подводил к пивной будке, наливал полный стакан пива, говоря: «Пей, браток, от пуза, твоё здоровье!» – звонко чокались пенящимися пивными кружками.