Дмитрий Дмитриев - Боярыня Морозова. Княгиня Елена Глинская

– Не знаю, зачем про все это ты говоришь? Зачем? – вспыхнув, сердито промолвила боярыня Морозова.

– Предостеречь тебя хочу, моя сердечная…

– От чего?

– От греха.

– Да от какого? Говори ты толком, Глеб Иванович.

– Или не понимаешь?

– Не понимаю!

– Без любви ты шла за меня, Фенюшка, я это знаю… И теперь ведь не любишь? Да я любви твоей и не требую. Молодой полюбить старика трудно. Только об одном, мол, прошу: будь мне верна. Будь верна тем клятвам, что клялась ты в храме Божием, когда стояла со мной рядом под святым венцом.

– Вот ты о чем говоришь…

– Это для меня все, Феня.

– Будь спокоен, боярин, над твоей любовью я не посмеюсь, седых волос твоих не осрамлю и клятву венчальную не нарушу.

– Спасибо, Фенюшка, спасибо, родная. Я так и знал, что пожалеешь ты меня, старика.

Боярин крепко обнял и поцеловал свою молодую жену.

А на другой день после разговора боярина Глеба Морозова с молодой женой, в поздний теплый летний вечер, в его саду боярском происходил у боярыни Федосьи Морозовой другой разговор, только не с мужем – он отсутствовал, поехал на богомолье, – а со стрелецким сотенным Владимиром Пушкаревым.

– Зачем пришел-припожаловал? – хмуря свои соболиные брови, сердито спросила боярыня-красавица у Пушкарева.

– Чай, знаешь зачем, – тихо ответил ей молодой стрелец.

– Нет, не знаю.

– Соскучился… взглянуть на тебя пришел. И ради любви к тебе пришел я не в ворота, а через изгородь, как вор, как тать ночной…

– Вот как! Спасибо за любовь, – холодно проговорила Федосья Прокофьевна.

– Что, боярыня, неласково со мной говоришь?

– Уж как умею… Только опять тебе скажу: напрасно ты пришел.

– Боярыня… Феня моя…

– Не моги так звать меня. Я для тебя не Феня, а Федосья Прокофьевна! – сверкнув гневно своими красивыми глазами, промолвила боярыня.

– Неужели ты меня забыла, разлюбила?

– А ты меня все помнишь, все любишь?

– Сильнее прежнего! – с жаром ответил молодой стрелец.

– Напрасно, – спокойно заметила красавица.

– Как так напрасно?

– Да так… От живого мужа замуж выйти за тебя нельзя, а любовницей твоей я никогда не буду. Так ты это и знай.

– Феня…

– Опять?

– Прости, Федосья Прокофьевна, обмолвился.

– То-то! Помни! Что было, то прошло и ковыль-травой заросло.

– Не ждал я от тебя, боярыня, такой встреча. Почитай, год целый я жил у рубежа, в Литве. В схватках боевых с врагом я старался забыть тебя, не помнить… но не смог забыть: твой чудный образ всегда стоял передо мной, манил меня к тебе.

– Теперь поздно, поздно. Если любишь, зачем другому меня отдал?

– Что же мне было делать?

– Как что, господин стрелецкий сотенный? Чай, ты не баба! Или ума у тебя не хватило и смелости отбить меня у старого суженого?

– Голову в ту пору я потерял, не знал, что делать! – оправдывался Владимир Пушкарев.

– Плох же ты, парень!

– Боярыня, скажи, ведь ты не любишь мужа старого?

– К мужу я привыкла, уважаю его.

– Привыкла, уважаешь – и только?

– Стараюсь полюбить его.

– И не полюбишь.

– Нет, полюблю. Глеб Иванович стоит моей любви.

– Ты молодая, красавица, а муж твой старик… его нельзя полюбить, нельзя…

– А я полюблю. Однако прощай, мне пора… Пожалуй, скоро светать станет; засиделась с тобой я, парень, до позднего часа.

– До рассвета еще далеко, побудь, боярыня, со мной, дай мне тобой налюбоваться всласть – ведь напоследях я свиделся с тобой! Расстанемся мы навсегда… – сквозь слезы проговорил стрелецкий сотенный. – Если ты разлюбила меня, то хоть пожалей. Пожалей меня, горемычного…

– Я… я и то, парень, тебя жалею…

– Жалеешь – и только!..

– Чего же еще тебе?

– Любви твоей…

– Опомнись, что говоришь! Ведь я не девка, а честная замужняя жена.

– Меня… одного меня любить должна ты!.. – страстным, задыхающимся голосом проговорил молодой Пушкарев. – Одного меня!..

– Я боюсь тебя… Прощай!

Боярыня Морозова пошла к своему терему. Молодой стрелец быстро забежал ей вперед и остановил, загородив ей дорогу…

– Я не пущу тебя…

– Опомнись! Или насильничать задумал?

– Ты со мной пойдешь? Пойдем!..

– Как не пойти…

– Мы убежим с тобой, моя голубка, на край света белого… Станем жить в любви…

– Да ты рехнулся? Пусти!

– Нет, не пущу! Со мной пойдем… Со мной!

Владимир Пушкарев обнял было молодую боярыню, но та с силой его оттолкнула.

– Вот ты как?! Насильничать… Хорош!.. Я людей покличу! – задыхаясь от гнева, проговорила Федосья Прокофьевна.

– Кличь, мне все равно! Без тебя мне нет жизни!

– Опомнись, боярич, приди в себя, ступай домой, пока есть время…

– Да ведь я люблю, люблю тебя!..

И молодой Пушкарев громко зарыдал, закрыв лицо руками.

В саду близ того места, где стояла боярыня, в кустах послышался легкий шорох.

– Ступай скорее, Владимир, иначе ты сам погибнешь и меня погубишь.

– Говорю – мне все равно…

– Полно, не плачь… забудь меня… полюби другую… Знай, боярич, и я кляну судьбу-злодейку, что нас с тобой навеки разлучила… Прощай… прощай…

У молодой боярыни дрогнул голос и на глазах выступили слезы. Она, скрывая свое волнение, поспешила вон из сада.

Теперь молодой стрелецкий сотенный не останавливал Федосью Прокофьевну. Он безмолвно стоял, облокотившись о дерево, и тихо плакал.

– Полно, добрый молодец, убиваться о чужой жене… Беги скорее вон из сада, не клади позора на славного боярина Глеба Ивановича Морозова, – проговорил седой как лунь старик, выходя из кустов.

На нем была надета белая холстинная рубаха, в руках суковатая палка; лицо у старика было доброе, располагающее, глаза светлые, ласковые.

Это был пестун боярина Глеба Морозова, звали его дед Иван. Лет ему было с лишком за восемьдесят. Несмотря на такие годы, старик не утратил природного ума, способностей и проницательности к пониманию человеческой жизни. Дед Иван был грамотный, большой начетчик, знал почти наизусть Священное Писание…

День у деда Ивана начинался продолжительной молитвой. Ежедневно бывал он в церкви, а вечером и ночью ходил молиться в боярский сад.

Сад у Морозова был громадный. Там в глубине садовой чащи, куда редко кто и днем заходил, дед Иван под развесистой липой прикрепил к дереву полку, на нее поставил икону старинного письма и всякий поздний вечер приходил сюда молиться. Дикая картинность места, безмолвие – все располагало к молитве.

Деда Ивана любили и уважали все, начиная с самого боярина Морозова и кончая последним его холопом.

Глеб Иванович не начинал никакого дела, предварительно не посоветовавшись со своим пестуном, смотрел на него не как на своего крепостного слугу, а как на близкого родича, часто звал его к своему боярскому столу. И жил дед Иван в боярском тереме на покое, никакой обязанности у него не было, никакого дела с него не спрашивали.