Юрий Луценко - Побег из ссылки. Мемуарная повесть

– А семья? А дети?

_ А они жены, больше, чем мои!

Захотелось мне до этих самых «чёртиков» в животе, глядя в постоянно тоскливые глаза моей супруги, наконец, после долгих лет, проведенных на северах и в сибирях, успеть еще в этой жизни попытаться прижиться как-то, зацепиться за какие-то кочки. И прожить немного перед пенсией еще и в других местах огромной страны с более благоприятным климатом.

Я закрывал воспаленные глаза… и чудились мне, что лежу на траве, между деревьев под созревающими на ветках яблоками…. Вижу воочию, немного скосив глаза, как помидоры с огурцами прямо с грядки люди хватают грабками немытыми, обтирают о полу какой-то не стираной куртки…. И кусают… с хрустом на зубах. Прямо так… без хлеба. А потом укладываются загорать…. До красных пузырей на спинах набираются в зиму под солнцем здоровья. И со стоном на ночь обкладываются полотенцами, смоченными кефиром…. Да разве такая жизнь – это ли не счастье после Сибири?

Но самое главное и заветное было у меня желание – увезти бы троечку своих малышей подальше от всей этой сибирской экзотики в окружении мощных труб, изрыгающих ядовитый дым…. От всех этих секретных и полу – секретных «почтовых ящиков», так плотно по-волчьи обложивших беззащитный прекрасный старинный город, что и спрятаться от них невозможно.

Хотя мне и объявили при выходе из заключения, что именно там, в Сибири, и есть среда моего постоянного обитания. Это, с учетом студенческих льгот – мой оптимальный вариант – окраины города Томска! И благодарить судьбу нужно за то, что и так удалась моя хитрая комбинация через Университет из тайги переезда в почти сто город.

А это и следующий шаг – уже рискованная попытка совершить авантюру! Но, как, кроме пути собственного опыта можно было узнать, а что бы мне грозило, если бы задержали по пути в тот большой открытый мир для относительно вольных людей.

Я просыпался ночью и думал, чуть голова не раскалывалась. Ведь пришло время для великих перемен и в бытовом смысле, как нельзя само собой всё лучше складывалось, и было оно самое благоприятное со всех сторон. Такое соотношение возможностей может снова так никогда не представиться!

В том году своих институтах получали дипломы сестра моя, и её муж Сергей. А он, что совсем для них немаловажно, был даже членом партии… Ему уже и сообщили о том, что по распределению получит он направление на работу в Челябинскую область.

От опеки над детьми сестры, таким образом, освобождались наши родители. И они тоже уже пустились в мечты о том, как бы зацепиться где-то, как-то в краю, где немного теплее.

И выпало так, что вдруг наша не только административная, но и психологическая привязка к Сибири совсем ослабела…. Уже думалось о том, что как бессовестно бы было для меня уезжать, оставляя их, своих родителей, в Сибири.

Ведь надо же было так – в очень преклонном возрасте, повоевав на «гражданской», весь век, оттрубив потом на ответственных «советских» работах, отцу – (даже не отцу, а отчиму при том!) по крупицам, шаг за шагом постепенно завоевывая гражданский авторитет, однажды оказаться вдвоём с нашей мамой, при ни каких правах пенсионеров, далеко-далеко от малой своей Родины, в краю, где из двух жителей, один обязательно ссыльный, а каждый третий еще и «стукач»!

Я каждым квадратиком всей шкуры своей, на себе ощущал его обиду, усиленную огромным весом лично моей вины в том. И по ночам часто просыпался с сосущей болью под сердцем.

Старался глушить ее, эту боль, корвалолами, валокардинами или ещё какими-нибудь «каликами-моргаликами» по квалифицированным рекомендациям сестры

– Ты не смей и думать о «том»! – говорила она мне, грозя пальцем. – У тебя дети, дела, да еще почти вся личная жизнь впереди!

Как это странно было слышать от нее эти слова – «дела»… «Дела?»

А ещё – «личная жизнь!» Я бы согласился жизнь во всех столицах мира и в больших городах, отдать за право жизни в Михайлове, маленьком городке, под Рязанью… Если бы мне только кто-то предложил такой добровольный выбор…. Кроме жены, конечно. А она… всё бы бросила, кроме меня с нашими малышами… и с закрытыми глазами туда помчалась.

И во снах своих, тихо посапывая, она, должно быть, видела свой родной Михайлов…. Тот самый, что, по их мнению, был маленькой копией стольного города Киева! Ну, уж копия, так копия…. Если не видели вы, что такое Киев! Пускай уж и «копию». Тем более что нас там ждут с нетерпением…

Вот вижу, как наяву: «сваливаемся» мы вот так однажды вдруг, как снег на голову теще с тестем, чтоб не мечтали.

Да внезапно… без всякого предупреждения…

Вот была бы суматоха!

Только там, в этом городке, из всей страны была у меня единственная какая-то «страховая» гарантия на самый-самый крайний случай. Гарантия того… что дочь свою, с внуками при ней, в любом самом наглом случае старики не выгонят. Приютят. И даже с искренней радостью, как всегда принимали. И прокормят и позаботятся о них, без единого слова в упрёк…. Если даже для меня моя сумасшедшая авантюра обернулась бы с треском, с большим или даже маленьким проколом..

Кто их знает, кто может предугадать, как «они» поступят, на что только способны эти наши власти.

А сам-то я… да не обо мне уж речь… как-нибудь на хлеб себе, на «чернушку» всегда заработал бы, даже, если это «гарантийный паёк», и в самом неудобном для жизни месте.

Но именно в Михайлов, «малую Родину» жены, в зелёный и симпатичный, по взгляду из Сибири, городок, мне, с другой стороны, ехать уж ой как нельзя было.

При том, что и сам городок нравился мне, и отношения с новыми, Богом данными, родственниками сложились у нас вполне будто бы благоприятно…

Тёще моей – так той я, совсем пришёлся по душе.

Она – добрейшая, простодушная женщина, явно при всех остальных моих домочадцах, всегда довольна была мной, и хвалилась открыто. Ведь я – первый зять её – попался ей – такой непьющий, некурящий, и не гулящий!

А что ещё нужно было по её понятиям, для нормальной семейной жизни?

Мы с ней так пришлись по душе друг другу, что даже и потом, много позже, когда появилось у нее ещё два следующих зятя, и с сыном родным в придачу, я так и оставался для неё самым привлекательным, самым желанным. И так оставалось до последнего часа жизни её на этом свете.

И тесть тоже, мне симпатизировал молча. Он все делал молча.

Когда я и потом уже на протяжение многих лет приезжал к ним, с семьей, один ли, в командировку… тесть подходил ко мне, когда никого из соглядатаев не было, садился рядышком, вздыхал тяжело…. И сидели мы с ним молча, без единого слова… иногда довольно долго – с полчаса, даже и больше.

– Что? Помолчим, отец? – Спрашивал его я.

– А о чём говорить-то? Всё и так ясно – понятно. Пускай бабы себе болтают.