Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий

– Нельзя никого судить, – напомнил он себе, – неизвестно, как бы ты себя повел, под пытками, Максим Михайлович. Вряд ли ее в живых оставили… – сердце, тоскливо заболело, – мальчик теперь сирота. Мне надо бежать, добраться до Куйбышева… – пока что Максим даже не знал, где находится:

– Понятно, что в лагере, – присев, он забрал у Гриши мокрую тряпку, – в плену… – поведя носом, Максим понял, что до войны в бараке располагался свинарник, или коровник. Наскоро сколоченные нары поднимались вдоль дощатых стен. В земляной пол втоптали старый навоз. Максим посасывал тряпку, ощущая привкус болота:

– Вы осторожней, – шепнул Гриша, – воду немцы в бочках привозят. Как бы дизентерию не заработать… – Максим окинул взглядом барак:

– Полтысячи человек, не меньше… – судя по худым, обросшим бородами лицам, многие попали в плен в начале окружения. Максим заставил себя отдать тряпку Грише. Пить еще хотелось, но фельдшер сказал, что воду выдают раз в день, с баландой из картофельной шелухи, и жижей, похожей на древесные опилки. Взяв сохраненную для него миску, Максим решил, что это, видимо, каша. Хлеба не приносили. По словам Гриши, половина барака еле могла подняться, для поверки:

– Нас два назад привезли, – вздохнул фельдшер, – но других ребят я не видел. Должно быть, они разделили выживших… – Максим, медленно, пережевывал подгнившую крупу. Ложек здесь не водилось, пришлось, есть рукой. Он облизал пальцы: «Рассказывай».

Рассказывать, в общем, было нечего.

Голова у Гриши оказалась перевязанной на всякий случай. При атаке не холм его не ранило. Кроме охранников, в форме вермахта, в барак никто не заходил:

– Здесь десять строений… – фельдшер махнул в сторону открытых дверей – пять тысяч человек в лагере. То есть, люди умирают… – в их бараке сидел военный врач, взятый в плен месяц назад. Он сказал Грише, что каждый день, в большую яму, на задах плаца стаскивают несколько десятков трупов. Гриша сам видел больных дизентерией и сыпным тифом. Охранники требовали, чтобы все заключенные выходили на утреннюю и вечернюю поверки:

– Я вас прятал, – признался Гриша, – под нарами. Они туда не заглядывают. Если бы они узнали, что вы на ногах стоять не можете, они бы вас пристрелили… – сегодня утром один из охранников убил больного, в их бараке. Солдат был не в силах подняться:

– Вас тоже били… – Гриша, аккуратно, коснулся повязки под грязной гимнастеркой Волка, – когда нашли, в окопе… – по словам фельдшера, раненых расстреляли сразу. От всего отряда осталось не больше десяти человек. Держа миску на коленях, Максим коротко усмехнулся:

– А сапоги они зачем сняли? У вермахта обуви не хватает? – Гриша посмотрел на свои босые, испачканные ноги:

– У всех снимают. Раньше ребят на работу гоняли, трупы хоронить, но в округе все убрали. Скорее всего, нас дальше повезут… – он кивнул в сторону ведра, над которым кружились мухи:

– Ваши документы я забрал, в грузовике… – в красноармейской книжке Волка ничего подозрительного не было. Гриша, все равно, решил ее порвать. Вытерев миску ладонью, Волк облизал последние крошки варева:

– Ладно. Порвал и порвал, даже лучше… – он потрогал крестик на шее:

– Его не забрали, как я посмотрю… – крестик у Максима был простой, стальной, на крепкой цепочке. Гриша помотал головой:

– Внимания не обратили. Впрочем, я немецкого языка не знаю… – Волк похвалил себя за то, что до войны не забрасывал занятия, даже в лагерях:

– У тебя сейчас много практики появится, Максим Михайлович, – угрюмо понял он, – впрочем, ты здесь ненадолго. Надо осматриваться, собирать ребят и бежать… – Максим предполагал, что, перейдя линию фронта, окажется в советском, фильтрационном:

– Они не доверяют тем, кто в плен попал. Какая разница, – разозлился Максим, – думай не о себе, а о ребенке. Ты крепкий мужик, на третьем десятке, а парнишка малолетний, сирота, с чужими людьми живет… – он вспомнил белокурые волосы мальчика, большие, серые глаза:

– Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации… – Волк, несмотря ни на что, улыбнулся:

У парня семья есть, дядя, другие родственники. Они и моя семья тоже. Они не знают, что с Тони и мальчиком случилось. Значит, моя обязанность, привезти малыша домой… – подытожил Волк.

В раскрытые двери виднелись золотистые лучи низкого, вечернего солнца. Лагерь устроили на бывшей свиноферме, на окраине какой-то деревни:

– Местные женщины, сначала, хлеб через колючую проволоку бросали, – грустно заметил фельдшер, – однако немцы в них стреляли. Теперь к нам никто не приходит… – Волк спустил ноги с нар. В довоенных лагерях он не помнил такой гулкой, страшной тишины. Люди лежали и сидели, безучастно глядя на противоположную стену. В темноте, кто-то постанывал:

– Пить, пить дайте, пожалуйста… Очень пить хочется… – Гриша сглотнул:

– Мальчик, ему лет восемнадцать. Дизентерия, обезвоживание… – Волк поднялся, пошатнувшись. Голова немного кружилась. Он постоял, привыкая к чувству твердой земли, под ногами:

– С Тони так было… – он выдохнул, – словно в землетрясении, в урагане. Господи… – Волк перекрестился, – упокой душу рабы Твоей, Антонии, дай ей приют в сени Твоей, иже под крылами Твоими нет ни горя, ни несчастий… – он велел:

– Пойди, напои его. В тряпке кое-что осталось… – Волк подумал:

– В лагерях всегда шумно. Мы в карты играли, шестерки за чаем бегали, кто-то романы тискал. А здесь, как у Данте, молчание… – он даже поежился:

Мы вновь пошли своим святым путем,

Среди теней, по-прежнему безгласно

Поверженных в рыдании своем…

Миновав ведро с нечистотами, он вышел на порог. Вдалеке темнел лес, ферма стояла на краю вспаханного поля. Бараков, действительно, оказалось десять. Территорию окружили тремя рядами изгороди, из колючей проволоки:

– Даже вышки успели построить… – у входа торчали две наскоро сколоченные будки, – тоже десять… – ворота охранялись нарядом солдат, на вышках расхаживали автоматчики:

– Разве что ночью бежать… – земля была теплой, нагретой летним солнцем, – но здесь прожектора. Ферма электрифицирована, в бараке я лампочки видел… – от лампочек остались одни патроны. Волк почесал белокурые, немытые волосы:

– Надо обойти барак, поговорить с ребятами. Пусть они в окружении были, пусть мы сейчас в плену, но сдаваться нельзя… – над будкой у ворот висел репродуктор:

– Раньше советские песни играли, для колхозников… – горько усмехнулся Волк, – а немцы, наверное, свои марши гоняют… – загремел «Хорст Вессель». Волк узнал мелодию. До подписания пакта о ненападении в Москве, перед киносеансами, часто показывали хронику преступлений немецких фашистов.

– Потом мы с Гитлером стали лучшими друзьями… – он почувствовал толчок в спину. Люди, еле переставляя ноги, выходили из барака, выстраиваясь рядами, на расчищенном плацу, в центре лагеря. Волк оглянулся. Гриша едва ни тащил худого, молоденького мальчика, с обритой наголо головой: