Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий

Священники появились у алтаря, зазвучал Confiteor:

– Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина… – Питер поискал монаха, но тот куда-то исчез:

– Моя великая вина… – повторял он себе, – моя вина… Господи, простишь ли ты, всех нас? – он зашептал молитву:

– Монах погиб, в Мон-Сен-Мартене. То есть, по слухам погиб… – черный капюшон виднелся в переднем ряду, рядом с каким-то немецким военным чином, при погонах.

– Не может быть такого, – твердо сказал себе Питер, – из партизан никто не выжил. Это местный работник, боец Сопротивления. Эстер говорила, что была знакома с Монахом. И Элиза покойная с ним работала… – костыли он приставил к скамейке:

– Роза здесь недавно, не всех знает… – сержант Левина тоже смотрела в сторону монаха, – это совпадение… – Питер успокоил себя:

– Вы встречаетесь, после мессы. Представитесь, друг другу… – он углубился в молитвенник, не замечая тоскливого, настойчивого взгляда Розы.

На окраине города, среди деревянных домиков, маленьких огородов, с желтыми цветами кабачка, рядом с веткой узкоколейки, ведущей от речного порта к вокзалу, всходило солнце. В сарайчике кричал петух. На востоке, за Маасом, разгорался летний рассвет. В открытую форточку дул еще прохладный, легкий ветер. Полы черной рясы, на спинке стула, едва заметно колыхались. В голой, простой комнате, кроме узкой кровати, и старого гардероба больше ничего не было. В щель выходившей на площадку двери, доносился плеск воды, громыханье таза, и мелодичный свист: «Sans y penser…»

Он лежал, закинув правую, искалеченную руку за голову, затягиваясь дешевой папиросой. На стуле блестели стекла пенсне, стояла копилка, с изображением святого Бенедикта, переливалась стальная цепочка распятия. Рано поднявшись, проковыляв вниз по лестнице, на крохотную кухню, он сварил себе кофе. Дом был безопасным. Хозяин, капитан баржи на Маасе, одной из тех, что до войны возили уголь де ла Марков, погиб при Дюнкерке. Его сын, техник на шахтах, сидел в концентрационном лагере, в Мон-Сен-Мартене. Парень передал ключи Монаху прошлой зимой: «На всякий случай, вдруг понадобится…»

– И понадобилось… – Эмиль стряхнул пепел. Вчера, сойдя с брюссельского поезда, он понял, что не навещал Льеж с зимы:

– С февраля… – он глубоко затянулся папиросой, – полгода. Впрочем, я только два месяца, как на ноги встал… – Гольдберг закрыл глаза.

Окровавленный снег покрывал площадь, в Мон-Сен-Мартене, с крыш трещали пулеметы. Золотистые волосы разметались по булыжнику, она еще дышала. Эмиль ничего бы не смог сделать, даже в операционной. Пуля крупного калибра пробила ей легкие, никакая операция не спасла бы Элизу. Он чувствовал нежное, мимолетное прикосновение ее руки, побледневшие губы шептали его имя.

Горький дым обжигал горло, Эмиль закашлялся. В гимназии и университете он учил латынь. Приятели, католики, водили его в церковь. Гольдберг хорошо знал, что говорят на мессе.

– Mea maxima culpa… – потушив окурок, он перевернулся на бок, – я один, во всем, виноват. Июль, а в августе дитя бы на свет появилось… – думать об Элизе и не рожденном ребенке было еще больнее, чем каждый день, делать гимнастику, для кое-как сросшихся пальцев, да и просто вставать на ноги. Костыли он прислонил к стулу. Доктор Лануа обнадеживал его, обещая, что после войны, в университетском госпитале, ему заново сломают каждую кость в правой кисти, и установят осколки на место.

– Под наркозом, разумеется… – добавил старший коллега. Он собирал раздробленные кости Эмиля, только с помощью стакана фруктовой водки, щедро налитого месье Верне, и какой-то деревяшки.

Гольдберг, морщась, разминал пальцы:

– К хирургии я все равно, не вернусь, – угрюмо сказал он доктору Лануа, рассматривая лубок, на руке, – я едва могу кистью пошевелить… – коллега покашлял:

– Посмотрим. Все зависит от поведения позвоночника. Вы понимаете, что… – доктор Лануа не закончил.

Гольдберг отлично понимал, что правая кисть, сломанная подошвой немецкого сапога, меньшая из его проблем. Он совсем не помнил первой операции, в пещере. При свете шахтерской лампы, доктор Лануа вынул из его спины три пули. Когда Гольдберг пришел в себя, старший коллега не стал скрывать от него правды:

– И хорошо, что так… – Эмиль заставлял себя сгибать и разгибать пальцы, – но мы с ним у одних профессоров учились. Я тоже не лгал больным. Вернее, их родственникам. А у меня родственников нет… – боль пронизывала всю кисть, доходя до запястья, тоже сломанного. На глаза навернулись слезы:

– Нет Элизы, нет малыша… – левой рукой он вытер щеку:

– Я врач. Я и сам, все понимаю… – старший коллега боялся, как деликатно выразился доктор Лануа, нарушения некоторых естественных процессов. С ними как раз все оказалось в порядке, но Гольдберг заставлял себя не думать о подобном.

Он не хотел вспоминать теплую осень прошлого года, рыжее сияние листьев, в горном лесу, шум ручейка, запах грибов, и высокое, лазурное небо, над лужайкой. Он не хотел думать о ласковом шепоте:

– Милый, милый, мне так хорошо, как никогда еще не было… – он целовал серо-голубые, большие глаза, мелкие, летние веснушки на щеках:

– Я тебя люблю. Помнишь… – Эмиль рассмеялся, – мы с тобой в коридоре столкнулись, когда я практику проходил, в первый раз? Мальчишкой, двадцати лет… – Элизе было пятнадцать. Мадемуазель де ла Марк, приехав на каникулы, из монастыря, навещала с матерью больных.

Она лежала, уютно прижавшись к его боку, натянув на плечи шахтерскую куртку:

– Ты очки уронил, я испугалась, что стекла разбились. Я тебя тогда в первый раз увидела, и запомнила… – мадемуазель принесла в больницу печенье. Девушка настояла, чтобы месье доктор, как его называла Элиза, попробовал.

Эмиль поцеловал нежные, мягкие губы:

– Опять ванилью пахнет, как тогда. Ванилью и апельсиновой цедрой… – золотистые волосы упали ему на плечо:

– Я с девочками пекла, в приюте… – теплое дыхание щекотало его ухо, – нельзя приходить на свидание с пустыми руками… – Элиза хихикнула:

– Хотя ты мое печенье ребятам раздаешь… – Гольдберг всегда приносил ей осенние листья, шишки и желуди, для детских поделок:

– После войны… – он придвинул Элизу ближе, – я собираюсь каждый день просить у тебя печенья. Для себя, для детей… – они часто говорили о том, что случится после войны. Они хотели остаться в Мон-Сен-Мартене, и воспитывать малышей. Элиза приподнялась на локте:

– Ты продолжишь лечить, я пойду в школу, учительницей. Наши дети унаследуют компанию… – слезы катились по лицу, но Гольдберг продолжал двигать рукой. Боль никуда не уходила, наполняя все тело.