Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы

Николаю ужасно хотелось спать, но, как ни старался снова уснуть, пробудился окончательно, сна ни в одном глазу. Посмотрел в окно: заиндевевшие стекла, за ними – черным-черно. Зажег с помощью огнива свечу, взглянул на часы – пять утра. На него снова навалились вчерашние тревоги и подавили бы, если бы вместе с ними не пробудился и вчерашний энтузиазм. Хотя… хотя с приближением опасности чувства Озарёва словно бы теряли понемногу свой возвышенный характер: тело и дух набирались страха. Впрочем, этот феномен был ему хорошо знаком – те же ощущения неизменно появлялись перед каждым сражением с Наполеоном в 1814–1815 годах. Однако то мужество, та отвага, каких от него тогда требовали командиры, не имели ничего общего с мужеством и отвагой, способными пригодиться сегодня. Некогда ему приходилось лишь сдерживать разгулявшиеся нервы, чтобы выполнить приказ, с которым не спорят, а сейчас к этой заботе добавлялась необходимость разобраться, в чем все-таки заключены истинные интересы Отечества. Сейчас он был не только солдатом, но и политиком. И все эти новые, присущие лишь сегодняшнему дню сомнения в таком своем двойном призвании усугублялись тем, что Николай знал: воевал он холостяком, а революцию решил делать семейным человеком. Женатым. А жизнь ничего не стоит только тогда, когда ты никому в этой жизни особенно не нужен. Но Софи он нужен… А он любит жену слишком сильно, чтобы не думать о том, как бы она отнеслась к его намерениям. И, даже будучи уверен, что Софи поддержала бы его, все равно не смог бы изгнать из сердца чувство вины: сам ведь, по доброй воле, идет на риск. Сейчас от любой малости, которая вспоминалась ему в связи с Софи, у него едва ли не слезы на глазах выступали, решимость его слабела. Уставившись невидящими глазами в пустоту, он вызывал в памяти лицо жены: вот, вот она – он видит ее так близко, так ясно, что кажется, будто заметно, как дыхание вздымает грудь любимой… Ах, эти огромные черные глаза, эта коротковатая, чуточку вздернутая верхняя губа, эта длинная лебединая шея, чуть расширяющаяся книзу, это жемчужное сияние улыбки, эта тонкая рука, поправляющая на плече шаль… Он вскочил с постели, откинул крышечку чернильницы, принялся писать:

«Возлюбленная моя, если мне не суждено вернуться после этого опасного дня, ты знай, знай, что последняя моя мысль была с тобой, о тебе. Прости, любимая, что я жертвую жизнью, которую, наверное, должен был посвятить тебе одной… что я несу эту жизнь на алтарь Отечества… прости! Единственное мое оправдание – в том, что, отдавая всего себя политике, я делаю это с убеждением, что цель нашего дела представляется тебе такою же святой, как и нам, как мне…»

Он исписал несколько страниц, сложил их вчетверо, скрепил печаткой и написал повыше сгиба: «Передать, если случится несчастье, моей супруге госпоже Озарёвой в собственные руки».

Теперь осталось только положить письмо на видное место – между двумя серебряными подсвечниками: тут Платон наверняка его заметит и озаботится тем, чтобы доставить по адресу как можно быстрее. Уладив таким образом свои личные дела, Николай тщательно умылся и начисто выбрил щеки, выбрал самую тонкую сорочку и лучший свой сюртук, оделся… – было похоже, что он элегантностью костюма воздает почести смерти! Затем, повернувшись спиной к зеркалу, он встал на колени перед иконой. В тишине ночи душа его воспарила мгновенно и слова молитвы полились сами собой. Сложив руки у груди, Озарёв горячо шептал:

– Господи, если наша борьба – борьба праведная, встань во главе наших полков, Господи! Помоги нам победить! Да будет на то воля Твоя!

Но, прежде чем осенить себя крестным знамением, он секунду помолчал и добавил смиренно, уже без прежнего жара:

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного! Спаси и сохрани раба Твоего Николая!

И только после этого, взяв свечу, чтобы освещать себе дорогу, пошел будить Костю.

Постучал в дверь его спальни. Ответа не последовало. Николай вошел. При звуке его шагов встрепанная фигура, как чертик из табакерки, выскочила из груды смятых простыней и сбитых на сторону одеял:

– Что?! Что случилось?! Кто это?! Который час?!

Узнав, что не способный больше уснуть Николай решил вернуться к Рылееву, Костя разозлился:

– Ну и делай, что хочешь, а я – при чем? Хочешь – иди, а я еще посплю! Слишком рано…

– Но не пройдет и нескольких часов, как войска выстроят для присяги!

– Так и что? Говорю же: ра-но! Спать хочу. Убирайся!

– Я зайду за тобой позже.

– О Господи! Ладно, ладно… Ну, иди же!

Костя натянул на уши ночной колпак, повернулся носом к стене и испустил такой могучий храп, что Николай поспешил ретироваться. Платон, оказывается, уже встал.

– Друг мой, там у меня на столе – письмо, ты легко увидишь его, – сказал ему хозяин. – А если со мной что-нибудь случится, передашь госпоже Озарёвой.

– Но что, что с вами может случиться, барин? – Платон растревожился.

Николай не удостоил слугу ответом, согласился только перед уходом из дому выпить чашку чаю и съесть калач.

Когда он добрался до особняка Рылеева, было еще совсем темно. По дороге решил: если сквозь занавеси на окнах не просочится ни лучика света, надо будет тут же повернуть назад. Но в особняке не только ярко светились окна, но и были слышны из-за двери, выплескиваясь на тротуар, возбужденные мужские голоса.

Увидев Николая, Рылеев тут же и сообщил новому гостю, что так и не смог глаз сомкнуть всю ночь. Кондратий Федорович был смертельно бледен, щеки поросли щетиной, губы обметала лихорадка. Его окружали заговорщики, на вид сильно неуверенные в себе, хотя и пытались изо всех сил казаться суровыми и непримиримыми. Поговорив с одним, другим, третьим, Николай узнал, что все планы мятежа расстроились. Каховский, который сначала принял предложение обагрить руки царскою кровью, потом, обдумав, чем это для него наверняка закончится, не захотел стать террористом-одиночкой, действующим якобы вне планов общества, и рано утром отказался от данного ему поручения. Час спустя после отказа Каховского к Александру Бестужеву приехал Якубович и объявил, что не поведет на захват Зимнего дворца матросов и измайловцев: боится, дескать, что в схватке матросы убьют Николая и его родственников и, таким образом, вместо ареста царской семьи получится цареубийство, а подобного преступления неустрашимый Якубович брать на себя не хотел. Тем самым оказался грубо нарушен принятый накануне план действий, и положение осложнялось. Впрочем, хоть задуманный план и начал рушиться еще до рассвета, медлить было нельзя: наступало утро. А тут, ко всему еще, выяснилось, что и у Трубецкого решимости куда меньше – даже по сравнению со вчерашним вечером… Между тем в некоторых казармах уже стали готовить войска к присяге, в других офицеры агитировали солдат против нее. Но в Сенате как раз в эти минуты все собирались на совещание. И надо было, надо было весьма срочно принимать меры. Вот только от многих офицеров как не было, так и нет никаких вестей. Приведет ли барон Розен Финляндский полк? Не случилось ли каких трудностей с гренадерами у Сутгофа и Панова? А что там с Измайловским полком? А с Преображенским? Николай Бестужев рвался пойти узнать, каково настроение в Московском полку, где сейчас должен был уже выступать перед солдатами его брат, штабс-капитан драгунской лейб-гвардии Александр, да и там же ведь служит другой его брат – Михаил…