Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Ночь подползала к окнам с ленцой; зажгли висячую лампу. Мужчины направились было в кабинет хозяина, но тут донеслось: в калитку входят люди.

Лабинцов щёлкнул пальцами, будто вспомнив, что нужная ему вещь находится в гостиной, и прошёл туда; тесть последовал за ним.

Опередив прислугу, которая хотела доложить, в комнате оказалась группа людей. Трое, с винтовками на ремне, в одинаковых солдатских шароварах из бязи, были, очевидно, рядовыми красноармейцами. В других фигурах хорунжий признал начальство.

Мужчина, в чьём выражении сквозила некоторая манерность, взял руку Лабинцова и, пожимая её обеими руками, глядя ему в глаза с какой-то заискивающей пытливостью, сказал:

— Принимайте по неотложному заданию…

Прокл Петрович подумал, что это — не кто иной, как тот самый предрика, чьё присутствие неизменно отмечало рассказы зятя. Зять между тем сказал проворному мужчине «здравствуйте» и повторил остальным.

— По заданию, говорите? Чьему? — спрашивал он пришельца без видимой приязни.

— Товарищи выполняют, — тот обернулся к двоим подошедшим.

Первый походил на сельского ухаря в недавнем прошлом, его легко было представить с баяном. Поношенное лицо, крупные губы напоминали как о поцелуях, так и о полной стопке, но сейчас человек хранил в облике холодную уравновешенность, за чем угадывались уважение и охота к службе. На нём хорошо сидел китель со споротыми погонами, линяло-зелёный, — вне сомнений, с чужого плеча. Второй комиссар, в пиджачной паре с выпущенным воротом рубахи, выглядел моложе; карман пиджака оттопыривал револьвер. Человек этот вошёл в комнату с застывшей высокомерно-язвительной полуулыбкой, будто непоколебимо зная, что ему встретятся лишь подвохи, лишь бесполезные попытки обмануть его.

Старший встал перед инженером:

— Предъявите всё золото, какое в доме.

Лабинцов чуть наклонил вперёд голову:

— То есть?

Комиссар молчал в пристально-враждебном ожидании, и Лабинцов, озабоченно достав из кармана носовой платок, обмахнул лицо стеснённо-округлым движением:

— Украшения жены? кольца? У меня — хронометр позолоченный…

Один из красноармейцев заговорил от двери:

— Ничего вашего не возьмут, Семён Кириллыч! Но пусть увидят, что у вас нет другого.

— Другого?! — воскликнул инженер, обратив гневное изумление на комиссара; затем повернулся к предрика: — Меня подозревают в… в присвоении?..

Чекист, что помоложе, окликнул сбоку:

— Добровольно не сдадите — вам же хуже!

— Да что за дичь! — Лабинцов взглядывал на одного-второго, третьего, говоря с суетливо-повышенной интонацией: будь он «то, с чем его путают», так «с самого начала поступал бы иначе», он «мог вообще не открывать рабочим о золоте…»

— Вилять умеете! — похвалил, подтрунивая, молодой; в лице читалось: «Кто ж из вас признается, пока не припечёшь? Удивил!»

Старший сказал, что они приступают к обыску…

Семён Кириллович казался больным, сейчас вставшим с постели: сухой нехороший румянец, шевелюра завидной гущины в беспорядке.

— Местная власть приняла ответственность? — спросил он председателя затравленно и угрожающе.

— Не из чего беспокоиться. Почему же я здесь? — сказав и отвернувшись, предрика шагнул к Байбарину, стоявшему в безмолвии: — Вы будете тесть Семёна Кирилловича?

Хорунжий, ощущая в себе и знобкое и горячащее, ответил:

— Абсолютно так!

— А ведь мы только это и знаем… — сказал председатель с подозрением и как бы сожалея, что вынужден подозревать, — только это. Нашего гражданина, — полуобернулся он к инженеру, — мы знаем досконально. А вас — совсем нет. Вы можете быть из бежавших помещиков.

Тоску, остро трепавшую Байбарина, перебивал зуд риска.

— Я принесу документы, которые всё категорически удостоверят, — сказал он, подаваясь ощупью в неизвестность: с надеждой отдалиться от известного другим и определяемого ими.

В это время Лабинцов воскликнул, адресуя душе местного актива:

— Завтра весь Баймак возмутится вашим произволом и пресмыкательством перед… — он оборвал фразу.

— Никакого вопроса не будет, и вы сами заберёте ваши слова обратно, — предрика так весь и отдался вниманию к Семёну Кирилловичу. — Если ничего не найдут, а мы за то поручились, — что же за неприятность? — разливался тёплый и рассудительный голос. — Вы так беспокоитесь, как будто что-то есть…

— Что вы сказали?!

— Пистолет не вздумайте вынуть, — произнёс предрика уже другим тоном, — сразу будет точка!

Инженер захлебнулся вздохом.

— Вы ворвались в мой дом, как… а я безоружен! — он порывисто, будто предлагая обыскать его, раскинул руки, но смутился и опустил.

Старший из комиссаров велел красноармейцам:

— Мебель сдвинуть!

Прокл Петрович пошёл тихим шагом к двери в столовую, меж тем как впечатления, мысли в убыстрённом темпе выявляли ожидающее. Выходя, оглянулся: предрика и комиссар в пиджачной паре стояли поодаль от Лабинцова, а он, опустив голову, уставил взгляд в пол, словно усиливаясь высмотреть букашку между дощечками паркета.

За дверью хорунжий натолкнулся на Анну, снедаемую тревогой. Зашептав ей: — Где дети? Все будьте у матери! — обнял и прошёл с нею в комнату Варвары Тихоновны. Та лежала на кровати; лицо в свете несильной керосиновой лампы было желтоватым, как картофель. Она сжала отечно-пухлыми пальцами чётки, и её приподняло на подушках — немощь не дала броситься к мужу:

— Что им нужно?

— Потише, мать! Страшного нет.

Дочь заглядывала ему в глаза:

— Будут обыскивать? Оскорблять? Семён не вынесет!..

Он обратился к внучкам, что жались к кровати бабушки:

— Никуда не выходите, умницы! Мама с вами.

Анна схватила его за руку:

— Папа, у нас есть деньги! Дать им ?

Он вытер ладонью наплывшую на брови испарину:

— Ничего не делайте! Ждите! Я найду помощь… — взгляд был странный, как бы рассеянный не к моменту, с упрятанностью в себя.

Анна не понимала: «Помощь в чужом ему посёлке?» Но растерянно послушалась. Он, выйдя, бесшумно притворил за собой дверь и шёпотом попросил прислугу, чтобы дала ему нож для разделки мяса и выпустила через кухню в сад.

Из окон гостиной сквозь лёгкие летние шторы сеялся в темноту свет, и листва деревьев недвижно дымилась в нём, словно осыпанная серовато-стеклянной пылью. Байбарин крадучись устремился к беседке, всунул нож между досками пола и, торопливо выворачивая одну, отщепил край. Все чувства были так обострены, что ноздри уловили потёкший из щели смолистый запах лиственницы. Он извлёк из-под досок оружие, стал раскрывать коробки с патронами, а узнанное от зятя и то, с чем пришли и как вели себя гости, взрезало сознание неумолимо-характерной простотой: сжимаются клещи, из которых нельзя выскользнуть, а можно лишь бешено рвануться…