Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далёких полноводных озёрах. Зато предрика разбирала словоохотливость:

— Семён Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де… — он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера.

— Погреб — или… — сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок.

К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нём предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затёкшим и будто связанным, бельё уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли — нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки.

Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха:

— Что-о ты наделал… я не хотел при них, а… а ведь это — конец!

Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадёжное уныние.

— Они пришли увести тебя и пристрелить, — сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом.

— Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они…

— Вступились бы и силой оружия предотвратили… — опередил зятя Байбарин. — Ты забыл — а тебе было показано, как оно бы произошло . Там, куда бы тебя привели, один спросил бы: «Осуждали нас за расстрел башкир?» Ты не смог бы сказать «нет», ты стал бы объяснять — и вот оно, как давеча, но уже приговором: «Агитация!» И кто-то из этих двоих хлопает тебя в упор. А возглавитель ваш тут же бы зачитал приказ губкома: борьба с контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры…

Семён Кириллович с непроизвольным телодвижением, будто отстраняясь, выдохнул:

— А-а-аа… — и пробормотал севшим голосом: — Могло быть и не так! но что — что будет теперь?

— Ты возьмёшь револьвер, и будем защищать дом! — с твёрдостью произнёс хорунжий.

— Безумие — против вооружённого отряда.

— Ты уверен, что отряд — в посёлке? — возразил тесть. — Я думаю, их силы откатываются, и сюда заскочила группа: за остатками золота и чтобы хлопнуть тебя. Вожаки выключены — а без них как? Взывать к Оренбургу, ждать указаний… и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ, под пули — трудновато.

Слова были рождены не столько верой, сколько обязанностью подняться над непрочностью положения, что, по ту сторону прочных стен, говорила о себе всё явственнее. Возбуждённо — пока ещё на расстоянии — роились голоса, и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал…

Подступал тот сущностный перелом, перед которым так важно безрассудство наития и столь вредно воображение.

Воображение работало бодро, и в голове Юрия Вакера, в то время как он беседовал с дедом Пахомычем, обретала всё новые краски сцена «Комиссар Житор и истопник». Комната, фигура хозяина, подробности, при которых протекал разговор, — всё это было тем вкусным тестом правды, что сделает и начинку вкусной в её пряной правдивости. Юрием подкупающе-бойко овладевала задумка — заменив себя незабвенным комиссаром, перенести сцену в прошлое, художественно преобразовывая её в один из эпизодов романа.

— Когда вы были истопником в губкоме, — начал он с почтением к названной должности, — у вас имелась… ну, какая-то каморка?

Старик отозвался не сразу:

— А зачем вам?

«Щука тебя с хвоста не заглотнёт!» — подумал Вакер.

— Мы с вами должны так показать товарища Житора, чтобы читатель получше представил и больше понял, — сказал он в чуткой искренности, как говорят с ценным, уважаемым сообщником. — Товарищ Житор любил простых людей, жил для них и за них погиб. И, наверно, могло быть так: однажды, после важного выезда, возвращается он в губком — усталый, идёт к лестнице и видит вас. Приветливо жмёт руку и спрашивает: «Что скажешь о жизни, Пахомыч?» А вы: «Картошечка у меня поспевает. Не попробуете горяченькой?» И приглашаете его в каморку, которая тут же рядом…

Старик обмакнул хлебный мякиш в блюдце с подсолнечным маслом и держал над блюдцем, пока масло не перестанет капать.

— И вот сидите вы с ним, как сейчас со мной, — продолжил Вакер в захваченности тем, что ему рисовалось, — и он говорит: да, мол, Пахомыч, сейчас нужда и разруха, ибо идёт смертельная борьба за счастье трудового человека. А прежде было посытнее, и, конечно, тебе помнятся те же куличи на Пасху. Так ответь мне честно: хотел бы ты, ради калачей-куличей — того прежнего с его бесправием, с его темнотой, с поповским обманом насчёт ада и рая?

— Обман был большой! — сказал старик убеждённо.

— О! И что бы вы ему по этому поводу? — прицелился уцепить Вакер.

Хозяин взглянул на его тарелку:

— Картошка остыла.

— Э-э… — он взял картофелину и надкусил, — а там у вас картошечка горяченькая… Ну и… — не выдерживая, стал помогать, — вы, наверно, сказали бы, что было чувство, была мечта и надежда: должна, мол, явиться и явится сила, которая поведёт…

— И ведёт, и тащит, — согласился дед.

— Тащит?

Дед съел вобравший масло хлеб:

— Как рыбу на нерест. Речка сверху бежит-бурлит — а рыбу, наперекор, будто кто тащит вверх.

— Отлично! — поощрил Юрий. — И так же народ пошёл за партией… — он зорко примолк, точно бильярдный игрок, чей шар коснулся нужного шара.

— У порогов кипит, а рыба сигает через них; её об камни бьёт, и зверь её выхватывает, а она идёт… выше, выше…

— Из бесправия, из темноты — народная масса, — вытаскивал Юрий деда, утопающего в сравнении.

— Что рыбе темнота? — сказал тот не посмотрев, как если бы ему стало немного совестно за человека. — Она вон прыгает в воздух, где ей дышать нельзя.

— А могла б оставаться в воде и дышать, — непринуждённо подыграл Вакер.

— В бесправии и дышат, — сказал старик трезво, будто и не думал тонуть. — Рыба у нас разная, — продолжил тоном продавца, предлагающего товар, — много её…

— Миллионы тружеников, — мешал отвлекаться Вакер. — Мощь!

— Снулая, — говорил старик, как не слыша, — а иная всё же бьётся… Да вы наливайте себе, — указал он глазами на четушку с остатками водки.

Гость, проследив его взгляд, не проронил слова, не протянул руку к бутылке.

— Непокорство, как нерест, — сказал Пахомыч, — дышать, не дышать, а бьются… Было и будет.

Юрий извострился в озадаченности.

— Нерест рыбы?

— Её, — подтвердил старик, и гость подумал: «Лукавая штука — язык! В его шутках скользнёт, что хозяину-то и невдомёк — а творческий ум откроет». Тут же он вспомнил самокритично: а мой тоже ляпнул — «нерест рыбы».