Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Махмуд-эфенди тоже не верил Фетих-бею, но видел возможность воспользоваться им в своих интересах, и потому был терпелив.

– Русским следует пойти к Анконе, а нам остаться здесь, – перевел он разговор на главное.

– Ушак-паша пойдет только туда, куда сам захочет.

– Пусть идет, только бы мы не шли. Недовольство наших матросов велико, и они могут перестать подчиняться.

Фетих-бей долго молчал, глядя на Махмуда-эфенди тусклыми неподвижными глазами, и вдруг, откинувшись назад, засмеялся.

Махмуд-эфенди никогда не слышал такого глухого утробного смеха.

– Можешь не бояться, Ушак-паша никогда не возьмет Корфу, – говорил Фетих-бей. – Для этого надо десять тысяч солдат, а у него нет и двух… – Поплевав на пальцы, он добавил: – крепость возьмет Али из Янины.

– О, Али! – воскликнул Махмуд-эфенди. – Кто не знает ума и храбрости Али?..

Фетих-бей перестал смеяться. В его глазах опять появились упрямство и злоба. Не сводя взгляда с Махмуда-эфенди, он прорычал:

– Куда бы ни повел свои корабли Ушак-паша, я не пойду далее Корфу!

Ненастная пора наступила вскоре после начала осады. Начиналась зима. Подули холодные ветры, и у берегов зашумели теперь уже редко затихавшие волны.

Утра были серые, пасмурные. Но с первым, чуть просачивавшимся сквозь облака светом раздавался звук боцманских дудок, и все люди на эскадре начинали свой длинный трудовой день.

Ушаков с утра занимался делами, связанными с доставкой продовольствия, с постройкой печей для выпечки хлеба из тех скудных мучных запасов, которые удавалось купить частным образом на материке. Каждый день возникали новые трудности, новые мелочные дела, требовавшие еще больше энергии, чем дела большие. В определенный час адмирал выходил на палубу, всегда веселый и бодрый, и обменивался с офицерами и матросами незатейливыми шутками.

– Еремеев, – однажды остановил Ушаков парусника, – когда мы возьмем Корфу, вырежи мне из дерева модель крепости. Ты ведь искусник.

– Только прикажите, ваше превосходительство, – отвечал парусник. – С превеликой радостью.

Преданность Трофима адмиралу не имела границ. Как угадывал Ушаков, суд над парусником произвел и на Трофима и на всех других огромное впечатление, тем более что и назначенные подсудимому двадцать пять ударов линьками Ушаков отменил потом в честь дня восшествия на престол императрицы. Все очень хорошо понимали, что праздник этот был тем предлогом, которого он искал.

Разговаривая с матросами в холодные, сырые дни осады, парусник часто вспоминал суд и неизменно при этом замечал:

– Что ни говори, ребята, а правда, случается, себя показывает. Через людей таких, как Федор Федорович. Мало их, спору нет. А поэтому и не жалеешь для него ни рук своих, ни души.

– Он, как хлеба мало стало, на нашем пайке живет, – замечал Павел. – Первого такого вижу. Все с матросами делит.

Ушаков иногда наблюдал, как стреляют в цель солдаты и матросы.

Ему особенно нравился один стрелок, выпускавший пули так метко и свободно, словно управлял не ружьем, а парусной иглой.

– Вот тоже искусник, – говорил адмирал. – Не налюбуешься.

– Старается, ваше превосходительство, – отвечал дежурный унтер-офицер.

– Старайтесь, старайтесь, ребята. Нам тут грибами обрастать не приходится.

Сарандинаки слышал веселый голос адмирала, видел его осунувшееся лицо, на котором прорезались новые морщины, и говорил:

– Напрасно вы, Федор Федорович, себя изнуряете. На вас вся надежда наша, а вы здоровьем своим неглижируете.

Адмирал понимал, куда клонится эта туманная речь.

– Смерть моя, – говорил он, улыбаясь, – еще далеко от меня ходит. А вы, батюшка, ничего не разумеете. И офицерам и служителям тяжелый труд их легче, когда они знают, что и удачи и бедствия делятся на всех поровну.

Ушаков спешил в порт Гуино.

Мутный полог дождя отступал по мере того, как шлюпка быстро шла вперед. Из холодного тумана постепенно вырастали берег и новые постройки Гуино. Они очень напоминали адмиралу ранний, только что возникавший Севастополь, с его неуклюжими магазейнами, мачтовым сараем и деревянной конторой адмиралтейства.

В Гуино восстановили прежде всего те строения, которые меньше пострадали от разгрома. Но кузницу пришлось строить заново. Она до мелочей походила на севастопольскую, и адмирал всегда с удовольствием смотрел на ее черные, всегда блистающие пламенем окна. В порту стояли совсем расшатавшиеся от непрерывных осенних штормов корабли «Мария Магдалина» и «Святая Троица». Начальником порта, хоть он официально и не носил этого звания, Ушаков назначил Балашова. Таков уж был поход, что каждый привлекался к самой разнообразной службе.

Высокий и прямой, в албанском толстом плаще, Балашов походил на восточного контрабандиста. Он неистово поносил кузнецов, которые задержали на день рулевые петли. Огонь, словно кусок кумача, плескался над горном, освещая сосредоточенные лица мастеров. Кузнецы яростно доказывали, что вдвоем нельзя было справиться с такой работой, и адмирал видел, что они правы. Кузнецы работали от зари до зари. Адмирал приказал наладить работу посменно.

Когда они вышли из кузницы под живую падающую сеть дождя, Балашов сказал своим жестким, как бы отвергающим всякую слабость голосом:

– Говорят, что за ненастным временем и столь плохим снабжением мы должны отказаться от мысли взять Корфу.

Подобные разговоры шли обычно с турецкого флагманского корабля, от Махмуд-эфенди. И Ушаков вопросительно взглянул на начальника порта.

Балашов продолжал:

– Это мне сказал один турецкий офицер с корабля Фетих-бея. Я ответил, что трусов нет на нашей эскадре. И ежели кто-нибудь и далее будет сеять смущение, то ему не поздоровится.

– Надо скорее приступить к штурму, – отвечал Ушаков. – Правда, тех солдат, что прибыли с отрядом Пустошкина, очень мало. Еще раз попробуем принудить Али-пашу придать албанцев. Ежели это не удастся, будем действовать одни. Слух о том, что отряд французских судов следует в Корфу с подкреплениями, пока не подтвердился. И я уверен, что Пустошкин, которому поручено выяснить это, даст нам знать вовремя. Но главное – надо спешить со штурмом Корфу. Все обстоятельства наши вопиют о том. Да-с, сударь мой, спешить, – повторил он.

Ушаков шел туда, где на пустынном берегу, возле Гуино, ежедневно происходили ученья.

Его встретил капитан морских батальонов Скипор. Одетый, как и Балашов, в албанский плащ, он походил на копну сена, которая ходит по луговине. Он улыбался и подмигивал Ушакову одним глазом, как будто желая намекнуть, что они оба знают нечто такое, что для других останется вечной тайной. Поднимая разбухшими от воды сапогами фонтаны жидкой грязи, он тотчас же обрызгал адмиральский плащ.