Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Подобных воспоминаний было у Трубриджа так много, что он никогда не повторялся. Факт его дружбы с Нельсоном со временем стал столь непреложным, что никто не решался его оспаривать.

Кроме воспоминаний, Трубридж имел другую неисчерпаемую тему: якобинцев. Он ненавидел их так горячо, что даже его скудная фантазия приходила в возбуждение. Человек во всем ином очень трезвый, он верил чему угодно, если это касалось якобинцев.

– Сэр, – говорил иногда самый молодой и шаловливый на эскадре мичман Робби Уильямс, – очевидцы рассказывают, что французский генерал Моро приказывает отрезать всем пленным носы и уши, кои потом солят, складывают в бочки и посылают в Париж, Директории.

При этом мичман делал наивное лицо и даже придавал ему выражение искреннего испуга.

Коммодор Трубридж несколько медлил с ответом. Подчиненные не должны были думать, что он высказывает суждения, предварительно их не взвесив.

Потом он решительно заявлял:

– Я допускаю это, вполне допускаю, хотя это и трудно допустить.

Разговор происходил на рейде перед Неаполем, куда прибыла из Александрии английская эскадра. Из окна коммодорской каюты были видны голубой берег и едва дымившаяся, как затухающая трубка, вершина Везувия.

Трубриджа не интересовали ландшафты. Он взглянул на флагманский корабль «Вангард» и вздохнул. Там на шканцах двигалось что-то белое, похожее на голубку. Не желая даже думать, что это такое, Трубридж стал подсчитывать, сколько призовых денег придется на его долю за последнюю кампанию. От этого занятия оторвал его все тот же Робби Уильямс, доложивший, что адмирал требует коммодора к себе.

Трубридж снова вздохнул, взял треуголку и твердой походкой, крепко ступая на пятки, опустился в шлюпку.

Первое, что он увидел на шканцах адмиральского корабля, было то, что походило издали на голубку, а вблизи оказалось женой английского посла при неаполитанском дворе. В белом платье, напоминавшем греческую тунику, леди Гамильтон стояла рядом с адмиралом Нельсоном, придерживая широкополую соломенную шляпу, которую ветер так и рвал из ее гибких, до плеч открытых рук. Трудно было представить себе лицо более чистых и нежных очертаний, более стройную шею, всегда окутанную густым туманом темных кудрей. Наивный детский рот и широко открытые большие глаза делали ее похожей на святую Цецилию. Однако у Трубриджа при взгляде на нее неожиданно пропал голос.

Коммодор отвел глаза и поторопился открыть табакерку. Помимо собственных усилий, его часто отрезвлял знакомый, звенящий смех. Что именно резало слух в смехе леди Гамильтон, Трубридж не сумел бы объяснить. Но, услышав его, он всегда начинал вспоминать то дурное, что говорили о прошлом этой женщины.

Лорд Нельсон смотрел на нее покорным, влюбленным взглядом. Он теперь не проводил без леди Гамильтон ни одного дня.

Трубридж никогда не испытывал подобных страстей и, хотя делал вид, что понимает своего друга, втайне его осуждал. Он допускал, что моряк, особенно в длительном плавании, может нарушить супружескую верность, но, само собой разумеется, так, чтоб ни одна душа о том не знала.

Нельсон не только не скрывал своей страсти, но, казалось, ставил ни во что мнение всего мира.

– Идемте в каюту, Трубридж, – сказал он, не выпуская руки леди Гамильтон из своей тонкой сухой ладони.

В каюте коммодор прежде всего услышал чье-то громкое свистящее дыхание. В глубоком мягком кресле дремал сам лорд Гамильтон, вытянув толстые ноги в шелковых чулках и закинув голову.

Леди Эмма Гамильтон неслышно и легко приблизилась к нему и провела рукой по остаткам волос на виске своего мужа.

– Проснитесь, дорогой друг. Уже вечер, – сказала она с нежной улыбкой.

Гамильтон пожевал губами и открыл глаза. Было видно, что спал он как нельзя лучше. Ласково похлопав жену по руке, он поцеловал ее в лоб.

– А я все ждал, когда вы отдохнете, сэр Уильям, – самым дружеским тоном, в котором звучало искреннее уважение, сказал Нельсон. – У меня множество вопросов, которые решить можете только вы.

– К вашим услугам, мой друг.

При звуках спокойного, добродушного голоса Гамильтона Трубридж испытал странное чувство. Он должен был признать, что совершенно не понимает этих людей. Гамильтон, конечно, отлично знал, какие отношения существуют между его женой и Нельсоном, а Нельсону столь же хорошо было известно, что Гамильтон это знает. Ничего не скрывала и леди Эмма. Но вместо ревности, вражды или тяжелых сцен между этими тремя людьми царствовала полная гармония. Большую часть времени они проводили вместе, и это настолько опрокидывало все привычные понятия Трубриджа, что казалось ему находившимся по ту сторону действительности. «Или это нечто слишком высокое, или уж очень низкое», – думал Трубридж, но решить этого окончательно не мог. Впрочем, и то и другое одинаково представлялось ему непрактичным. Это не могло вести адмирала к добру.

Глубоко огорченный за своего друга, Трубридж случайно перевел свой взгляд на странный предмет, занимавший дальний угол каюты. В полутьме предмет этот был похож на ларь. Но когда Нельсон, на мгновенье заслонивший падавший из окна свет, двинулся дальше, стало видно, что это был не ларь, а гроб.

Гроб имел недолгую, но почетную историю. После победы при Абукире командиры английских кораблей наперерыв присылали лорду Нельсону различные подарки, сделанные из обломков французского флагманского корабля. Среди участников победы особо мрачным и методично упрямым мужеством отличался капитан Халловель. Суровый пуританин, никогда не расстававшийся с Библией, он по вечерам пел у себя в каюте псалмы. Слуха у него не было, и, как уверял все тот же Робби Уильямс, гуденье и свист, раздававшиеся из капитанской каюты, не раз вводили в заблуждение вахтенных, и они бросались брать рифы.

Капитан Халловель был твердо убежден, что человек родился лишь для того, чтоб умереть. Вся природа, все люди, сами того не зная, ежеминутно демонстрировали эту утешительную истину.

Во время стоянки в Палермо, указывая пастору на жареную утку, капитан Халловель однажды сказал:

– Вы поглощаете мертвое и столь неумеренно, что будете скоро также поглощены.

Утиные ножки, облитые жиром, беспомощно прижимались к брюшку хорошо зажаренной птицы. Но пастор тотчас же бросил вилку: ему показалось, что утка чем-то на него похожа.

Никто, однако, не понимал, что капитан Халловель так часто думал о смерти именно потому, что хотел жить вечно. Поэтому масштабы его мышления были неизмеримо шире ограниченных масштабов его товарищей. В то время как командиры посылали в подарок Нельсону военные эмблемы и модели кораблей, капитан Халловель приказал выловить грот-мачту погибшего вражеского корабля и сделать из нее гроб.