Александр Чаковский - Мирные дни

— Ну, думаю, была не была, дай попробую, — продолжал Иванов. — Заменили воду, стали закаливать — и нет пятен.

— Чем, чем заменили воду? — закричала Ирина.

И вот тут лицо Ивана Ивановича приняло растерянное, виноватое выражение. Он потёр что-то между ладонями и сказал совершенно необычным тоном:

— Не помню, Аринка, не помню. Сорок лет прошло. И не по моей это теперь специальности. Это уж ты додумывай. А только не вода была, не вода!

Мы с Ириной переглянулись. Было ясно, о чём говорил Иванов. Он предлагал использовать вместо воды щёлочь, она давала менее плотную, чем вода, паровую рубашку вокруг закаливаемой детали. Иванов, не будучи термистом, думал, что открывает нам нечто новое. Но в этом не было никакого секрета: мы и сами прекрасно знали свойства щёлочи. Однако грубоватая и вместе с тем душевная заинтересованность Иваныча в нашем деле была так искренна, что мы выслушали его без тени улыбки.

В прошлом мы не раз пробовали заменить воду щёлочью, но нас подводила конструкция индуктора. Сегодня у нас был новый индуктор, хитроумно облегающий все выступы «лесенки», и, таким образом, напоминание Иваныча о щёлочи оказалось весьма своевременным.

Щёлочь хранилась в лаборатории.

Я выбежала из комнаты и понеслась по заводскому двору в лабораторию. Почти у самых дверей наткнулась на Каргина. И, точно девочка, закричала:

— Василий Степанович, мы додумались, додумались наконец! Сейчас ставим опыт.

Не слушая его ответа, я одним махом взбежала по лестнице и уже через минуту примчалась обратно с пакетом щёлочи в руках.

— Включай! — крикнула Ирина.

Я помедлила, наверно, не дольше двух секунд. У меня захватило дыхание, и я просто была не в силах нажать пусковую кнопку.

— Да в чём же дело? — нетерпеливо спросила Ирина.

Включила ток. Отошла в сторону. Я просто была не в состоянии глядеть на закалку, но, даже не глядя на агрегат, я видела, чувствовала, как появляется красный венчик на зажатой в индукторе детали. Я была в таком состоянии, что, не удайся наш опыт, разревелась бы, послала все к чёрту и, пожалуй, подала бы заявление о переводе меня из лаборатории в цех. «Да скорее же, скорее! Почему она не спускает деталь в щёлочь? Уже пора», — подумала я и всё-таки не выдержала и обернулась.

Края схваченной индуктором «лесенки» были уже не красными, а белыми. Ирина стояла у агрегата, не спуская с детали глаз, и в зрачках её отражались светлые огоньки. Иванов по-прежнему сидел на подоконнике, только весь подался вперёд.

И вдруг Ирина дёрнула за рычаг. Раздался стук падающей в бак детали, пар заполнил комнату, потом рассеялся. Мы стояли у закалочного бака.

Я подхватила из бака цилиндр и понесла его к прибору Роквелла. Когда алмаз стал давить на металл, мне неудержимо захотелось как-то облегчить его давление, я, кажется, готова была подложить свою руку, только чтобы алмаз не давил с такой силой на металл.

На этот раз стрелка индикатора не прыгала. Она показывала равномерную твёрдость металла.

— Этого мало, — подчёркнуто спокойно проговорила Ирина, — проверим дальше.

Я, конечно, поняла её. Прибором Роквелла не везде можно было проверить равномерность закалки, а Ирина хотела абсолютной уверенности.

Мы приближались к победе.

Первым нарушил молчание Иванов. Он сказал:

— Ну вот, значит, то щёлочь была.

— Иваныч, — воскликнула Ирина, и в голосе её слышался не то упрёк, не то восклицание, — какой же ты чудесный человек! Что же ты нам раньше не помог?

Но Иванов уже стал прежним Ивановым. Кепка его — я и не заметила когда — снова оказалась низко надвинутой на лоб, и уже ничего, кроме больших усов, не было видно.

Он бросил:

— Только у меня и делов. — И, не прощаясь, вышел из комнаты.

В дверях Иванов столкнулся с Каргиным. Василий Степанович посторонился, пропуская Иванова, и что-то сказал ему в коридоре. Затем он вошёл к нам в комнату.

— Василий Степанович, — обратилась я к Каргину (мне очень хотелось сообщить ему первой), — а ведь мы добились всё-таки. Вот посмотрите. — И я протянула ему закалённую деталь.

Каргин внимательно рассмотрел металл, улыбнулся и сказал:

— Ну вот, видите.

В этот момент я посмотрела на Ирину, и мне показалось, что она изменилась, помолодела, что ли, и стала выше ростом. И в лице её было что-то красивое и, пожалуй, упрямое. Я подумала, что вот именно так выглядел Андрей Фёдорович, когда Саша очнулся после шока.

— Ну вот, Ира, — проговорила я, — завтра утром у тебя уже не будет той мысли.

Ирина промолчала, точно не слышала моих слов, но Каргин спросил:

— Что такое? Какой мысли?

— Ирина говорила, что каждое утро, как только просыпается, первая мысль, которая приходит ей в голову, — мысль о неудаче. Вот я и сказала, что теперь её первой мыслью будет мысль об успехе.

Каргин покачал головой:

— Вы в этом уверены? А я — нет. Ведь вам ещё так много надо сделать. Надо доказать, что закалка применима в повседневной работе завода, и здесь вас ждут трудности.

«Что он такое говорит? — раздражённо подумала я. — Вместо того чтобы поздравить нас с успехом, — ну если не нас, то хоть Ирину, которую он любит, — этот человек говорит о новых трудностях». Я спросила:

— Так, значит, только трудности, неприятности, разочарования и снова трудности?

— Нет, — спокойно ответил Каргин, — и радость победы.

Я заметила, как он дотронулся до руки Ирины и вышел.

Мы открыли окно. Были видны Нева, и плывшая по ней маленькая моторная лодка с едва заметным красным фонариком на носу, и прибрежный гранит, словно подножие скалы, выступающей из тумана.

На окнах мелькали отблески огней мартеновского цеха, расположенного рядом с нами, и стекла время от времени вздрагивали от далёких ударов электромолота.

Я чувствовала усталость, и Ирина, наверно, чувствовала то же самое.

Мы стояли молча и смотрели на спящий город.

И вдруг Ирина, обернувшись ко мне, проговорила тихо-тихо, не шёпотом, но ещё тише, одними губами:

— Ты знаешь, Лида, что-то происходит. Кажется, я влюбилась.

Я не представляла себе, никогда не могла представить, что Ирина сможет произнести эту фразу и вообще признаться в этом, и, услышав её, испугалась, точно сама вместо неё произнесла эти слова.

Я молчала, не зная что сказать. А Ирина смотрела на меня в упор своими заблестевшими вдруг глазами и говорила голосом, ставшим опять, как когда-то, хрипловатым:

— Ну, спрашивай, спрашивай, почему же ты не спрашиваешь?

И тогда я ответила:

— Я знаю, Ира, я все давно знаю.

Она опустила голову, провела рукой по стеклу и сказала, смотря куда-то вниз:

— Вот как это странно, как всё это странно… Я и сама не ожидала, я просто не знаю, как всё это получилось со мной… Ведь мы, кажется, никогда и не говорили ни о чём, кроме работы. Я думала, что мне все это уже недоступно, все умерло, совсем умерло… Ведь так может быть, Лидуша? Ну, скажи: ведь это может быть?