Николай Рогаль - На восходе солнца

Пелагее хотелось как можно лучше принять гостя. Она быстро перемыла тарелки, достала вилки и столовые ножи, которые обычно не входили в сервировку стола.- Поставила для гостя серебряный подстаканник — дар одного из друзей Мирона Сергеевича.

На большой сковороде шипела яичница.

— Вам с дороги помыться надо. Мирон, помоги человеку. Вот не наладил ты умывальник, — с упреком заметила она, подала мыло и чистое полотенце.

За окном протяжно гудел арсенальский гудок.

Мирон Сергеевич подвел вперед отставшую стрелку часов-ходиков, подтянул гирю.

Пока гость умывался, Пелагея, улучив время, шмыгнула за занавеску и сменила кофту. Голову она повязала цветастым платком.

— Чем богаты, тем и рады, — сказала она нараспев и первую порцию подала гостю. — Мирон, вот выпить-то у нас нечего.

— Ладно. Это с утра не принято. — Мирон Сергеевич поставил рядом с собой еще одну табуретку и позвал Николеньку. — Садись. А похудел ты, брат! Да и вырос, кажется. Говоришь, сильно болел?

— Ой, натерпелась я страху! С ног сбилась, — сказала Пелагея. Теперь она сама удивлялась тому, как выдержала все эти трудные и бессонные ночи.

— Кашлять больно было. А так — ерунда. Не знаю, чего мамка боялась. Я ей говорил, — сообщил Николенька, коротко взглянув на отца. Ему хотелось прижаться к отцовскому плечу, но он не решался сделать это в присутствии чужого человека.

Гость с улыбкой посмотрел на Николеньку, на двух меньших, сидевших на полу и занятых добыванием орехов, Он что-то сказал, ткнул себя в грудь и поднял три пальца. По взгляду и по этому жесту Мирон Сергеевич догадался.

— Говорит, что у него тоже трое детишек. Бэби, бэби, слышишь, — пояснил он Пелагее.

— Ах, сердечный! Тоскует, поди. Они где у него — в Америке? — Пелагея с жалостливым сочувствием посмотрела на американца. И чего человек подался в такую даль? Должно быть, надо.

А тот засиял глазами, вынул из бумажника семейную фотографию и протянул хозяйке. Пелагея осторожно приняла ее двумя пальцами.

С фотографии, счастливо улыбаясь, смотрела худенькая женщина с коротко остриженными волосами. На руки она подняла малыша, видно, недавно научившегося держать головку. Выпячивая губы, он с уморительной серьезностью глядел прямо перед собой. Слева от матери на стуле стоял мальчик лет четырех, а с другой стороны — веселая озорная девочка в нарядном платьице, с двумя длинными косичками.

— Везде одна радость у людей — дети, — сказала Пелагея, поглядев на снимок и на гостя.

Ее размышления о схожести людских интересов прервал приход Алиференко.

— Здорово, Мирон! С приездом. Вас, Пелагея Степановна, с радостью, — весело сказал он и посмотрел вопросительно на гостя.

— Вот, комрад, знакомься. Наш председатель завкома. — Мирон Сергеевич при этих словах подтолкнул Алиференко немного вперед и дружески похлопал его по плечу. Американец широко улыбнулся и первым протянул руку.

— Понимаешь какая история. Сажусь я в Чернинской в поезд. Народу — битком. Проталкиваюсь вперед и нахожу местечко рядом вот с ним, — рассказывал через минуту Чагров. — Ну, человек как человек. Одежда на нем хорошая, а народа, вижу, не чурается. Наоборот, интересуется очень. Я тоже полюбопытствовал: откуда, куда? Как это в дороге водится. Отвечает не по-нашему. Вот неудача! А тут мне объясняют — американец это. «Почему так думаете?» — спрашиваю. «Да с ним чех из соседнего вагона по-немецки разговаривал». — «А ну, давайте чеха сюда!» Приходит чех. Калякает с грехом пополам по-русски да, должно быть, и по-немецки не чище. Словом, разговор с одного языка на четвертый. Однако к общему понятию все же пришли.

Чагров многозначительно посмотрел на Алиференко.

— Думаешь, зачем человек приехал? Хочет понять, что в России происходит. Разобраться, значит. А коли так, говорю, вам в самый раз к нам, в Арсенал. Милости просим. Чех ему это растолковал, — и он так обрадовался... Гуд, гуд! Очень, стало быть, доволен. Так вместе и прибыли. Или я плохо придумал?

— Да нет, здорово. Молодец! — с жаром воскликнул Алиференко, весьма заинтересованный его рассказом. — Вон куда весть-то донеслась, — продолжал он с некоторым даже удивлением. — Это, брат, факт сам по себе замечательный. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — торжественно сказал он и дружески подмигнул американцу.

— American workers are your friends, — серьезно ответил тот. — They greet you, they sent their greetings to Lenin [10] Рабочие Америки — ваши друзья. Они приветствуют вас, приветствуют Ленина (англ.). .

— Ленин, Ленин... — повторил Алиференко. — А ничего, Мирон, понятно. Ей-богу! — засмеялся он.

— Your revolution is a turning point in the history of mankind [11] Ваша революция — поворотный пункт в истории человечества (англ.). , — продолжал говорить американец.

Пелагея убрала со стола посуду, отошла к плите и посматривала оттуда на гостя. Странно и приятно в то же время было ей видеть такой интерес к их жизни.

— Так пошагали, Мирон. Пойдем, — предложил Алиференко, когда за окном в третий раз взревел гудок.

Чагров провел ладонью по щеке, заросшей щетиной более чем недельной давности.

Американец тоже потянулся к своему чемодану. Попробовав пальцами лезвия бритв, направив их как следует на ремне, они побрились, заглядывая поочередно в надтреснутое зеркало, касаясь друг друга локтями. И это окончательно сблизило их, несмотря на отсутствие общего языка.

— Good luck to you and your children, missis! Good-bye! [12] Желаю счастья вам и вашим детям, миссис! До свидания! (англ.). — вежливо попрощался гость с Пелагеей.

Джемс Грейс — так звали гостя — был глубоко взволнован победой Октябрьской социалистической революции в России. Весть о ней окрылила его, как и многих честных людей за границей.

Уроженец Кливленда — одного из быстро развивавшихся промышленных городов, сын рабочего-сталевара с многодетной семьей, Грейс научился видеть не только панораму дымящих заводских труб, сутолоку уличного движения, нарядные витрины магазинов, роскошные особняки Матеров — владельцев «Кливленд-клиффс айрон компани», на которую гнули спину его отец и старшие братья, — он видел и оборотную сторону промышленного подъема — изнурительный труд рабочего, нужду, голод, болезни и постоянную боязнь остаться без работы. Он наблюдал наступление преждевременной старости у людей, отдавших лучшие свои годы труду на компанию, построивших ей заводы, дома, а затем безжалостно выброшенных на улицу. Ему было четырнадцать лет, когда произошла «чикагская трагедия» [13] 4 мая 1886 г. в Чикаго полицейский провокатор бросил бомбу в толпу, собравшуюся на митинг. Это преступление полиция приписала рабочим лидерам, и на сфабрикованном процессе несколько человек были безвинно осуждены и казнены. Приговор суда вызвал массовые протесты рабочих. .