Тимофей Веронин - На восходе солнца

© Издательство Московской Патриархии Русской Православной Церкви, 2015

© Веронин Т., текст, 2015

© Поляков Д., иллюстрации, 2015

Железные ворота, крашенные зеленым, лениво отворились. Грузовик, переваливаясь из ямы в яму, медленно пополз по грязной дороге. Что-то неприятно взвизгнуло, и Алеша понял, что это молоденький солдат-охранник задвинул засов на воротах. Они закрылись. Значит, Алеша теперь под замком. Все.

Вокруг расстилалась неприглядная картина: проплешины снега, кустики прошлогодней травы, редкие деревья, которые напоминали леших и сердито тянули свои кривые черные сучья вслед грузовику.

Был конец марта. В этом году рано начало таять. Повеяло весной. Но Алеше было не до того. А как обычно замирает сердце от этих ручейков, от этой капели, от этих первых ласковых лучиков солнца! Оно ведь только сейчас начинает греть. Чувствуешь его теплое прикосновение. Около школы в это время появляется огромная лужа. Целое озеро. И так и тянет соорудить какой-нибудь плот и устроить морской бой с Игорьком или Вадиком Красовским.

Но нет уже рядом с Алешей ни того, ни другого. А хмурые лица ребят, сидевших с ним в кузове грузовика под брезентовой крышей, такие чужие и страшные. И среди них ни одного, с кем Алеша хотел бы заговорить. Они все словно из другого мира.

– Бр-бр… – грузовик подскочил на очередной кочке. Алеша невольно ткнулся головой в плечо соседа.

– Ну ты, полегче, – гаркнул Алеше в ухо рослый парень лет шестнадцати, сунув здоровенный красный кулак ему в нос. – Держаться надо.

Из носа сразу же потекла кровь. Алеша вспомнил, как сильно разбил его года четыре назад, но тогда мама еще была рядом и все в его жизни было совсем по-другому. Он тогда ходил на фигурное катание. Правда, без особого желания. «Девчачье это все», – думал. Одно только нравилось: пить после занятий апельсиновый сок в буфете спортивного комплекса, заедая его песочным кольцом с орехами или эклером. Эклером, пожалуй, лучше, чем кольцом. Кольцо, оно слишком сухое и не такое сладкое. Об лед он тогда ударился со всего маху. С тех пор стоило только Алеше хоть немного стукнуться носом, как начиналось кровотечение.

Алеша принялся утирать кровь рукавом. Она все никак не останавливалась. Потом глянул вокруг. Парень довольно улыбался.

– У меня без промаха! Ишь ты, селедка! Кран-то выключи, – добавил он, и остальные вокруг одобрительно загоготали.

Алеша скользнул взглядом по лицам, по смеющимся ртам: они все против него. Он сжал свои кулаки, хотел броситься на парня. Но тут увидел в противоположном углу глаза. Да, только глаза. Но этого было достаточно. Они сочувствовали ему. Они, эти глаза, не смеялись. Они смотрели печально и с любовью. Алеша и у мамы не мог припомнить такого взгляда. Все последние месяцы жизни с ней он слышал только попреки, мама так часто кричала на него. Глаза ее становились колючими. Особенно если она ссорилась с отцом. А с отцом они ссорились всегда, когда тот приходил. Приходил же он где-то раз в две недели. Приносил в белой картонной коробке какие-то пирожные. Эклеры? А может быть, песочные кольца или миндальные? Уже забылось. Он подсаживался к Алеше. Они играли в шахматы или настольный хоккей, а потом отец шел на кухню к маме. И оттуда вскоре начинал доноситься крик. Отец спешно надевал пальто и слетал по лестнице.

Да, папа не жил вместе с мамой. Уже много лет. Алеша где-то в глубине памяти хранил воспоминание о тех временах, когда они были вместе: и папа, и мама, и сестра Лена, которая была старше его на десять лет. По воскресеньям они ездили гулять в парк или шли в музей. Алеше было тогда лет шесть, но ему нравились эти полутемные залы с витринами, где за стеклом лежали монеты, или полуистлевшие бумаги, или пожелтевшие зубы мамонтов. Алеша любил тогда картинные галереи. Ему нравились потрескавшиеся от времени масляные пейзажи. Особенно нравились большие золотые рамы. Алеше казалось, что эти рамы волшебные: если их коснуться, можно превратиться в заморского принца в серебряных туфлях и с такими вот, как у рам, золотыми розами на кафтане. И тогда начнется самая настоящая сказка. Но сказка не начиналась.

Лена в восемнадцать лет уехала в другой город и почти не писала, не звонила. Мама часто жаловалась на это своей подруге тете Лёле, к которой они иногда ходили в гости.

А папа? Он вдруг исчез на целый год, а потом стал появляться с белой картонной коробочкой не больше одного раза в две недели. Так что они с мамой остались одни. И она так часто глядела на него чужими колючими глазами…

А эти глаза были совсем другие. Грустные, серьезные, они смотрели с любовью и словно все понимали. Но чьи они? И почему так глядят на него? Алеша замер, как будто никого не было вокруг: только он и эти глаза. Они звали к себе.

Грузовик вдруг подпрыгнул, затормозил. Борт кузова с грохотом открылся, и мальчики посыпались на землю. Алеша прыгнул вместе со всеми, все еще утирая нос. На секунду он остановился и оглянулся.

Первое, что бросилось в глаза, – это забор из гладких бетонных плит. Он тянулся вокруг них, огораживая какое-то поле, кустики прошлогодней травы, лужи, ямы. Эти плиты очень холодные и тяжелые. А поверх плит – что было самым страшным – проходила колючая проволока. Как отвратительные жуки, щетинились на ней острые колючки. «Как в фильмах про немцев, – пронеслось в голове у Алеши, – про концлагерь».

Да, теперь он был за забором, за колючей проволокой. Он, тот самый Алеша, который в детстве рисовал такие картины, что его прочили в настоящие художники. «Одаренный мальчик», – кивали в его сторону взрослые.

Он помнил эту радость творчества. Как замирало сердце, когда из-под его кисти вдруг вырисовывался живой сказочный лес с лешим и избушкой на курьих ножках или замок волшебника с фиолетовыми башнями и огромными синими флагами на шпилях! А теперь Алеша за колючей проволокой. Разве такое может быть?

Он стал с силой тереть ладонями перепачканное в крови лицо. К горлу подступал комок. Еще немного – и он разревется, как это делает только всякая мелюзга. Нет, нельзя реветь. Его тогда парни точно ни во что ставить не будут. Но комок в горле рос и рос. Еще чуть-чуть – и он зайдется в крике, в слезах, все-все, что наболело, выплачет. Но нельзя ни в коем случае, разревешься – так тебе еще в нос сунут.

И тут он опять увидел те глаза. Они глядели на него откуда-то сверху. На самом деле они были невидимыми. Но он их видел. Они слагались из тумана и синих просветов в сером небе. На этот раз глаза глядели на него почти с неба. Остановились над какими-то развалинами и глядели.