Тимофей Веронин - На восходе солнца

Вот и шел теперь Илья не тихого пристанища себе искать, а крестных трудов. За спиной – котомка, в руке суковатая палка, на сердце горячая молитва: «Господи, помоги мне пройти путем Твоим, хочу хоть малую долю Креста Твоего понести».

А над ним все тренькали овсянки, ветер пробегал по пшенице золотыми волнами, и неведомо откуда доносился слабый колокольный звон…

Алеша словно пробудился ото сна. Вокруг была все та же лунная ночь. Босой старец внимательно глядел на Алешу своими голубыми ласковыми глазами; они читали в глубине Алешиной души все-все. И злое, и доброе.

И снова перед ним приоткрылась завеса. Колокольный звон стал сильнее. И Алеша увидел заснеженный монастырский двор. Было сумеречное утро. Звонили, видимо, к службе. Один за другим шли на Литургию монахи в длинных теплых кожухах. То и дело порывистый ветер заставлял их запахивать вороты и придерживать шапки. Когда все вошли в храм и звон стих, с колокольни спустился звонарь. Странно было увидеть его босые ноги, какую-то длинную рубаху из мешковины. Пронзительный ветер рванул с новой силой, но звонарь только перекрестился и прошептал:

– Теплом Своим согрей меня, Христе мой.

– Отец Иринарх, – раздался густой голос пожилого монаха, – ну куда это годится, что ты из себя строишь? Надень, дурень, валенки теплые, тулуп. Зачем братию смущаешь, Бога гневишь?

– Прости, отец Пахомий, – поклонился звонарь. – Отец мой, умирая, заповедал мне легкой жизни не искать, хоть малость Креста Господня на себя принять. Но я, слабый, какой крест могу понести? Не в мочь мне. Так хоть померзну слегка. Знаешь, батюшка, как в аду гореть-то я, грешный, буду, вот ведь о прохладе здешней рыдать стану.

– Нет, брат, это тебя в прелесть лукавый увлекает. Боюсь я за душу твою. Мы тут с отцом игуменом посоветовались, решили тебя малость смирению поучить. Есть у нас подвал ледяной, там посиди с недельку, может, образумишься.

Звонарь поклонился молча, а сердце вспыхнуло теплом:

– Неужели достоин я пострадать? Вот ведь и Господь в темнице сидел, и мне, значит, выпало.

«Хоть бы малость Креста Господня понести», – снова отозвались глубоко в душе слова отца.

Темный подвал. Здесь было как-то особенно холодно. На второй день Иринархом овладела дрожь. Она никак не унималась. Стучали зубы, дрожали колени, руки. Он не мог даже сотворить крестного знамения. Время от времени поднималась крышка, заглядывал тучный отец Пахомий:

– Ну что, брат, еще не образумился? Оденешься по-людски или нет?

– Прости, отец, не могу, – отзывался Иринарх.

Дрожащими коленями он становился на лед.

«Бичевали Господа моего за грехи мои», – шептали уста.

«Гвоздями пробивали руки Его и ноги за грехи мои», – плакало сердце.

«Поносили злыми словами и смеялись над Господом моим за окаянство мое», – стонала душа.

«Так что ж, разве не потерплю я морозца нашего русского ради Господа?»

И затихала дрожь, словно теплый ветерок касался лица, проникал во все тело, согревал, успокаивал.

…Алеша невольно поежился. Он вспомнил, что не одет. На нем только странная, удивительно белая длинная рубаха, спускавшаяся ниже колен. Но нет, ему не было холодно. Порывы ветра то и дело поднимали от земли мелкие колючие льдинки. Они забирались под рубаху, обжигая голые ноги, но ему все равно было тепло.

И опять Алеша видел отца Иринарха. Лицо его уже потемнело, лучики морщин окружили глаза. Он стоял на коленях в темной келье. Лишь от маленького окошка шел слабый свет. Алеша заметил, что дверь в келью крест-накрест заколочена. Отец Иринарх поднялся, шепча молитву, и снова опустился на деревянный пол:

– Господи, помилуй Россию, спаси ее от нечестивых ляхов и своих воров.

Он с трудом встал с колен и снова припал к полу. Слышно было, как глухо зазвенели железные кресты и чугунные цепи, которыми обвешено было все его тело под заплатанным балахоном.

Совсем седой и сильно пополневший отец Пахомий заглядывал в окошко.

– Безумный! Что ты напялил на себя железы-то! Думаешь, Богу твои глупости угодны? Самоубийца ты, тебя и с христианами не похоронят. Жизни нет от тебя, смотреть тошно. Бабы одни глупые к тебе зачем-то рвутся, за святого тебя, дурака, почитают. Эх, злобы на тебя не хватает.

– Прости, отец, – снова поднимался с колен затворник и с грохотом валился перед окошком на доски. – Господь-то за грехи мои на плечах Своих тяжкий Крест носил, а я что ж, малой этой тяжести не потерплю? – На глазах у отца Иринарха засеребрились слезы. – Спаситель-то наш копьем от воина в ребра прободен был, а я что ж, царапин нескольких не снесу? России-то нашей матушке страдание великое грехи наши несут, что ж я, за наш-то народ горемычный не поплачу пред Господом?

– Что ты несешь, безумный, над нами царь благочестивый – Борис из рода Годуновых правит, Россию весь свет боится, богата всем наша держава. Какое страдание ты ей накликать хочешь?

– Ох, отец Пахомий, батюшка мой, не пройдет и года, явится в Москве самозваный обманщик, смута будет великая. Увы мне, отец, вижу я: горит Первопрестольная, Кремль в огне, вижу ляхов в Успенском соборе. И в нашем-то Ростове тоже их стопы нечестивые будут.

Отец Иринарх отвернулся от окна. Его недружелюбный собеседник, ворча, направился к трапезной. Уже звонили к обеду. А затворник долго смотрел куда-то внутрь себя. Что он видел? Самоуверенного Лжедмитрия? Толпы вооруженного народа, который грабит и палит собственную землю? А может, Троице-Сергиеву обитель, сердце Русской земли, окруженную врагом, и преподобного Сергия, который кропит монастырь святой водой, обходя вокруг по стене, благословляет и уходит обратно, в бескрайний простор звездного неба…

– Господи, собери русских людей воедино, дай им разум и веру, – шептал отец Иринарх, и падали на пол тяжелые цепи, вымаливая своим глухим звоном спасение России.

А потом Алеша снова увидел монастырь. Только что это? Кучку монахов окружили шумные люди в пестрых одеждах. Они размахивали саблями и что-то выкрикивали на чужом языке. Шипели, как змеи. Не иначе как поляки. Исполнилось предсказание отца Иринарха. Но вот угрожающе взлетел над одним из монахов длинный палаш. Тучный инок упал на колени:

– Пожалейте, паны, старость мою. Мы короля вашего за нашего почитаем. Ваши мы слуги. Не губите своих-то.

– Вот предатель, – содрогнулся Алеша, – не ужели отец Пахомий?

Несколько поляков подошли к заколоченной двери затворника. Два удара – и дверь распахнулась.

– Постойте, паны, – пробасил самый сановитый из поляков, – я туда один зайду.

– Извольте, пан Сапега, – уступили остальные.

Гетман Сапега, разодетый как петух, с палашом, усыпанным драгоценными камнями, нагнулся, чтобы войти в узкую дверь. Но остановился на пороге, словно что-то испугало его. Темные стены, мрак, никакой мебели. Затворник поднялся с колен. Сделал шаг по направлению к гостю. За ним натянулась толстая цепь, прибитая кольцом к полу. Худое лицо смотрело на пана Сапегу внимательно, тихо. Пану стало не по себе: будто насквозь пронизывали его душу эти большие голубые глаза. В них не было ни капли злобы, это были глаза ребенка.