Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

Гетман проехал по своему лагерю, до того придавленный «тугою», что не заметил даже в бледном тумане, что все уже стояло в боевом порядке и что за ним двигалась молча почти вся старшина. Все были придавлены ужасным предчувствием, всякого жгло нетерпение узнать поскорее свою судьбу, но никто не решался потревожить Дорошенко вопросом, видя его совершенно убитым, с поникшей на грудь головой. Почти машинально, не давая себе ясного отчета, гетман направил своего коня к палатке митрополита Тукальского, своего искреннего друга, поддерживающего и его заветную мысль, и его самого в тяжкие минуты жизни, когда, подрезанная сомнениями, начинала колебаться его воля.

У входа в палатку встретил гетмана сам владыка: осенив Дорошенко крестом, он ободрил его теплым словом:

— Да не смущается сердце твое, возлюбленный сыне мой! — произнес он с чувством. — Бог испытует, Бог и дарует… Да и самый испыт Его есть ласка, ибо он посылается нам для указания лучших путей: то, что нам, слепотствующим, кажется с первого раза ударом, — бывает часто нашим спасеньем. Покоримся же Его святой воле и с бодрым духом воскликнем:

«Помощник и Покровитель, буди нам во спасение!» Дорошенко припал к руке владыки и тот почувствовал, как на нее скатилась горячая слеза.

Вслед за митрополитом к Дорошенко подошел и архимандрит Юрий Хмельницкий, он молча обнял горячо своего благодетеля и друга. В это время в палатку вошла и знатная старшина, следовавшая за гетманом, среди которой были Богун, Мазепа, Кочубей и Палий.

Составилась наскоро военная «рада». Гетман сообщил вкратце положение вещей, которое и без того уже было известно всем, и просил своих слушателей, чтобы решили здесь, что предпринять теперь? Сам он в минуту отчаяния терял обычную находчивость и уменье пользоваться обстоятельствами; он мог решиться даже на безрассудный, безумный поступок.

Владыка предложил всем весьма разумный план: не ждать окончательного ответа Калги, а упредив его, послать немедленно парламентера к Собескому и предложить ему либо штурм, либо мирные условия: по всей вероятности он, Собеский, не зная еще ничего о разрыве с татарами, согласится поскорее заключить мир, хотя бы и на самых неблагоприятных условиях, чем ожидать верной гибели.

Мазепа первый поддержал это мнение и предложил свои услуги для переговоров с Собеским; лучшего посла нельзя было и придумать, а потому он и отправился вместе с Кочубеем в неприятельский замок. Богун же с Палием поскакали в занятый ими накануне городок, чтобы быть готовыми по первому «гаслу» ударить на обессиленного врага. Сам Дорошенко согласился тоже с мнением своего старого друга Богуна — на случай полной неудачи мирных переговоров повести атаку всеми силами: теперь ведь в самом худшем случае татары могли лишь отступить, но не броситься на своих союзников, — в том, по крайней мере, был убежден Дорошенко. Получив напутствие и благословение от митрополита и архимандрита, он вышел из палатки несколько ободренный.

Часа через два из замка возвратился Кочубей и объявил гетману, что поляки, услышав шум и крики в татарском лагере, тотчас же послали туда своего посла разузнать, в чем дело, и оттуда вместе с парламентером польским был отправлен в их лагерь татарский мурза для окончания переговоров о мире и об откупе; татары, на глазах самого Мазепы, покончили решительно с Собеским, заключили с ним мир и вечный союз, за который Польша обязывалась выплачивать татарам ежегодно большие суммы, а кроме того, уплатить всю недоплаченную за прошлые годы дань. Таким образом, теперь сам Собеский будет предписывать условия подданному Речи Посполитой, казачьему гетману, и если последний не согласится на них, то татары вынуждены будут, как союзники польские, выступить, по требованию Собеского, на казаков.

— Вот они, эти верные союзники! — вскрикнул гневно Богун. — И без Сирко они продали бы нас за «бакшыш»; у них ведь кто больше даст, тот и брат!

— Предатели, предатели! — побагровел гетман и ударил себя в грудь кулаком.

— Верно, что Иуды! — повторил и Богун. — разве под Зборовом не устроили они такой же самой штуки? Разбитый на голову король был уже в наших руках. Так что же? Паны подкупили татар, и хан принудил нас заключить мир, когда вся Польша лежала у наших ног! А под Берестечком разве не зрадили они нас, задобренные «бакшышем»? О, Сирко прав, что ненавидит их!

— Проклятье! Бить их всех! Лучше поляжем в удалой битве, чем через этих разбойников наденем на шею ярмо! — завопил, не помня себя от гнева, гетман и, обнажив саблю, ударил было шпорами коня, как в это мгновение его остановил Кочубей.

— Ясновельможный гетмане, — произнес он торопливо, — прости за смелость, я не досказал тебе еще главного. Мазепа просил передать, что, несмотря на все, он успеет выговорить приличные и непозорные условия для мира; вскоре он явится сюда в лагерь с уполномоченными польского гетмана для подписания мирного договора.

Последнее сообщение несколько успокоило гетмана и остановило его безумный порыв.

Прошло два часа томительного ожидания.

Наконец прибыл и Мазепа с уполномоченными. Доводы и обаяние дорошенковского посла, а главное — весьма опасное положение польского войска сделали свое дело у Собеского, так что он весьма охотно согласился на следующие условия:

Дорошенко обещал оставаться верным подданным Речи Посполитой, а последняя утверждала его в гетманском достоинстве и прощала все грехи казакам. Кроме сего, сделаны еще были с обеих сторон торжественные обещания: со стороны Польши, — не нарушать никаких прав и привилегий казачьих, не дозволять шляхте притеснять крестьян и не вмешиваться в дела православной церкви, а со стороны Дорошенко, — не поднимать никогда оружия против Польши.

Со скрежетом зубовным, с затаенной в сердце клятвой отметить своим обидчикам и положить душу за объединение Украины под самостоятельной булавой, Дорошенко подписал мирный трактат и поспешил возвратиться в Чигирин.

А на левом берегу Днепра росла уже и поднималась темная, грозная туча…

Снова Чигирин… Снова придворная жизнь, придворные интриги…

Мазепа прискакал туда по поручению гетмана первым, чтобы разведать, не было ли со стороны левобережного гетмана каких-либо подвохов, и чтобы дать отпор Бруховецкому, если тот предпринял что-либо враждебное против Дорошенко, а главное сообщить обожаемой гетманом гетманше о благополучном окончании похода и о сердечной тоске по ней бесконечно любящего ее супруга.

Мазепа застал пани гетманову не одну: ее одиночество и тревогу разделял прибывший неожиданно с правого берега Самойлович.

Гетманша встретила Мазепу не то чтобы совсем недружелюбно, но с нескрываемым раздражением. Казалось, она была разочарована тем, что поход оборвался так скоро: она рассчитывала на затяжную войну, и вдруг конец, и такой неудачный. Последним обстоятельством она особенно маскировала свое неудовольствие.