Даниэль Клугер - Волчонок

Через несколько мгновений остальные тоже лежали в траве, а Диофант смотрел на них, и лицо его было неподвижно. В зубах он держал еще одну стрелу, на всякий случай. Но она не понадобилась. Пять изменников — пять стрел.

Он тряхнул головой и коротко свистнул. Конь послушно пошел рысью. Что ж, если нагонит — придется и коня Митридата остановить стрелой.

Он ниже наклонился к шее коня и пустил его галопом.

Когда Диофант увидел Митридата неподвижно лежащим в траве, у него сдавило горло — он подумал, что опоздал. Рядом с Митридатом стоял храпящий, поводящий боками конь. Диофант спрыгнул на землю и остановился, не решаясь подойти.

Митридат поднял голову, и Диофант облегченно вздохнул.

— Где остальные? — ровным голосом спросил царь.

— Там, — Диофант неопределенно махнул рукой и устало сел рядом.

— Это хороший конь, — сказал Митридат отворачиваясь. — Я хочу поблагодарить их. Они сделали мне подарок, достойный царя.

— Я уже отблагодарил их.

Митридат ничего не сказал на это. Диофант внимательнее посмотрел на него и увидел на лице следы слез. Он замер. Теперь он был доволен, что не догнал царя раньше, что не увидел плачущего царя. Митридат, словно не видя его замешательства, взглянул ему прямо в глаза.

— Кто из них сделал это? — спросил он.

— Не знаю. Некогда было спрашивать. Теперь это неважно. Важно, что ты справился с конем. Я знал, что ты справишься.

— Это хороший конь, — повторил Митридат. — И я больше не сяду на него. И никто другой больше не сядет, — он встал, положил руку на холку коня. — Пусть ходит в табуне. И пусть помнит о единственной поездке с царем. Я тоже буду помнить о ней. А теперь, — он снова повернулся к Диофанту, — теперь нам пора.

— Да, — сказал Диофант. — Нам пора.

Он тоже поднялся, подошел к царю.

— Слушай меня внимательно. Ты должен идти в порт.

— Зачем? — без всякого удивления спросил Митридат.

— В порту стоит одна триера, — Диофант замолчал.

— Продолжай, — голос царя был монотонен.

— Триера носит имя «Галена» и принадлежит царю Боспора Перисаду.

Глядя в глаза Диофанту, Митридат спросил:

— И я должен исчезнуть?

— Да.

После некоторого молчания Митридат сказал:

— Я понимаю. Моей жизни угрожает опасность.

— Да, — кивнул Диофант. — А Перисад — наш друг.

— Погоди, — нахмурился Митридат. — Ты не дал мне договорить.

— Прости.

— Мне угрожает опасность. Значит, я должен скрыться. Но разве царь может скрываться, спасая свою жизнь? Ведь тогда я перестану быть царем.

— Нет.

Митридат взял его за руку.

— Ответь: я — царь?

Диофант отступил немного, не зная, что сказать.

— Я — царь?

Глаза Митридата надвигались на него, расширялись, обступали со всех сторон, он чувствовал, что тонет в них.

— Ты — царь, — выдохнул Диофант.

— Хорошо, — Митридат отпустил его руку, отвернулся. — Ты позаботишься о моем коне.

— Хорошо, царь.

— На нем никто не должен больше ездить. Пусти его в табун.

— Я понял, царь.

— Значит, Перисад, — медленно произнес Митридат. — Царь Боспора.

— Он — твой друг.

— У царя не может быть друзей. Я иду, Диофант. Триера «Галена». Я запомнил. Я иду.

Он возвращался.

Флейта за спиной безостановочно выводила однообразную мерную мелодию. Мелодию сопровождали ритмичные удары бубна, и в такт им, так же мерно и ритмично ударяли по упругим волнам весла.

Он возвращался, хотя возвращаться — значит, идти назад, а он шел вперед, не желая оглядываться, не желая останавливаться, не желая еще раз ступить туда, где уже остался его след.

И все-таки это было возвращением.

Потому что семь лет назад эта же триера, неизвестно как оказавшаяся вдруг в Синопе, унесла его прочь, к берегам Таврики. Потому что теперь позади остались семь дней пути, семь лет изгнания, Пантикапей, дворец боспорского царя.

Пантикапей…

Он вставал в памяти каким-то тусклым, серым, наполненным нездоровой влажностью, сыростью. Каким-то негостеприимным. Понт Аксинский, Понт Эвксинский…

Негостеприимным… Но почему? Ведь именно Пантикапей, столица далекого Боспора, дал ему приют — ему, двенадцатилетнему мальчишке, гонимому, бездомному, царю-не-царю. И все-таки негостеприимным. Призрачным. Словно обитали в нем не люди, а призраки, словно приютило его царство теней.

«Ц-царс-с-ств-о теней…»

И не Понт Эвксинский переплывал он сейчас — Лету, Реку Забвения. А в памяти тени, тени…

Тени.

Сейчас ему казалось, что это не его память, что не он пробыл там семь долгих лет, а кто-то другой, хорошо, очень хорошо ему знакомый. И этот другой рассказал, нашептал ему о семи пантикапейских годах, нашептал вкрадчиво и назойливо, напел вполголоса, а он, забывшись в полудреме, слушал и запоминал — не Пантикапей, но рассказ о нем, шепот о нем.

И остался в памяти город, призрачный, как тающий в тишине голос. Тусклые, темные, древние стены, серое низкое небо, мерный шум прибоя, неясные, постоянно меняющиеся черты Перисада, царя Боспора.

— Доброго пути тебе, Мальчик.

— Я не мальчик.

— Доброго пути, царь.

— Я еще не царь.

— Доброго пути тебе, царевич.

— Я уже не царевич.

— Кто же ты?

— Тот, кем буду.

— Доброго пути тебе…

Кто говорил так? Перисад? Камасария? Или этот другой, так хорошо, до мелочей, знакомый?

Этот другой не имел имени. Иначе и быть не могло. Переплывающий Лету теряет имя, теряет память о прошлом, теряет все, приобретая тусклый, застывший покой.

И этот другой вошел во дворец боспорского царя с памятью, омытой Понтом-Летой.

И только сейчас, по мере возвращения, этот другой таял, истончался, колеблемый свежим попутным ветром, и на борту «Галены» стоял он — Митридат Евпатор.

Флейта смолкла.

Митридат обернулся, мельком глянул на покрасневшее, покрытое капельками пота лицо флейтиста. Прошел на нос триеры.

Весла замерли, повисли в воздухе, совсем низко над водой.

Скрестив руки, Митридат стоял на носу «Галены», над хищным черным тараном. Лицо его было хмурым. Очнувшись от тяжелого сна, он все еще переживал его, обдумывал наяву.

Вновь заныла флейта, вновь ударил бубен.

— Хэйя-хэй!

Вновь плеснула под веслами вода.

Не поворачиваясь, Митридат крикнул:

— Пора!

И эхом раздался крик кормщика, одноглазого Садала:

— Убрать парус!

Забегали, зашлепали по доскам палубы босые ноги. Заскрипели канаты.

«Галена», заметно сбавив ход, шла теперь только на веслах.

Напряженно глядя вперед, Митридат и сам толком не знал, что именно так страстно желает увидеть. Конечно, не Синопу, свою столицу — он сам приказал оставить город немного западнее. И не дворец Митридата Эвергета, отца, запомнившийся ему лучше и четче, чем боспорский, — дворца все равно не увидеть с моря.