Роберт Гулрик - Верная жена

Он уселся подле ее ног, как собака, терпеливый, благожелательный, ожидающий похвалы. Ему было стыдно, что он так себя ведет, что почти унижается. Она показала ему картинку, где был изображен наряд, который она шила. Платье было практически готово — простое, элегантное, с пуговицами от подола до шеи, с белым воздушным воротником и манжетами. Верх был плиссированным, складки удерживались на месте стежками, такими мелкими, что их почти не было заметно. Тонкая дорогая шерсть стекала с рук. Кэтрин быстро перебирала ее изящными белыми пальцами. Поблескивающая иголка ныряла и выныривала из ткани, серебряный наперсток пощелкивал.

Она ловко перевернула платье и начала трудиться над подолом. Колено Антонио упиралось через ткань в ее ногу, и он почувствовал возбуждение. Под темно-синей шерстью была ее туфелька, белые носки, а под ними — свежая кожа и все тело, вместе со сладким ароматом и секретными местами, хорошо ему известными.

— Хэтти Рено, — произнесла Кэтрин тихо, — Ты получил от нее письмо. Я узнала почерк.

— Я сообщил им, где нахожусь. Не мог просто исчезнуть. Письмо я сжег.

— Она в порядке?

— Они все в порядке. Они скучают по тебе. Хэтти уверяет, что в театре все люди скучные. И пиво без тебя стало безвкусным и не таким пенистым. Ты поднимала ей настроение. Она по тебе скучает.

— Не говори ей обо мне. Там была другая жизнь.

— В самом деле, миссис Труит?

— Люди преображаются, Антонио. Идут вперед.

— А я — нет. Стою на месте.

— Хэтти Рено была моей лучшей подругой. Сейчас я едва ее помню. Не из-за того, что я такая злая, просто у меня все изменилось.

— Ты притворяешься.

Кэтрин на мгновение отложила иголку.

— Нет. Просто я устала плохо относиться к людям.

— Ко мне ты никогда плохо не относилась.

— Мы ужасно относились друг к другу. Это было другое время, что-то вроде сумасшествия, Антонио. Сейчас все прошло. Пожалуйста, пойми это. Ты должен помириться с отцом.

Она снова взялась за шитье. По темному подолу побежали быстрые стежки.

— Я очень устал. Так устал, что ты и представить не можешь.

— Конечно, это тяжело, — Кэтрин сочувственно на него посмотрела, — Ральф ужасно с тобой поступал. Ты должен его простить. Пока не сделаешь этого, он сам себя не простит.

— Ты пыталась его убить.

— А потом остановилась. Не смогла. Что-то во мне щелкнуло. Сейчас я и мухи не обижу.

— Когда-то ты была на все готова ради меня. Ты обещала мне.

— Я была другим человеком. Обещал тебе другой человек.

— Вот как?

Глаза Кэтрин вспыхнули.

— В чем ты еще нуждаешься? Ральф любит тебя. У тебя его деньги. Его внимание. Воспользуйся этим. Построй свою жизнь.

Тони прикоснулся к подолу ее платья. Ощутил, как по пальцам пробежал огонь. Дотронулся до ее туфли.

— Не надо.

— Для тебя это ничего не значит? Совсем ничего?

— Ничего. Не делай этого.

Антонио встал и зашагал прочь; по мраморному полу стучали его каблуки. Он не знал, куда направляется и что хочет сделать.

Неужели она не врет? Невозможно с такой легкостью отказаться от прошлого. Невозможно отрицать то, чем они были друг для друга, как проводили время, какие строили планы.

Уединившись в своей комнате, он пил бренди. Если не добьется смерти отца, то вернет себе любовницу. Кэтрин не может так легко отказаться от порочных удовольствий. Антонио желал ее. Эта мысль прострелила ему мозг, после чего наступила темнота.

Быстро миновав коридор, он спустился по лестнице, вышел в большой холл под венецианскими светильниками, а оттуда — в оранжерею. Кэтрин по-прежнему была на своем месте, но, видимо, почувствовала, что он приближается, потому что отложила шитье. Она сидела тихо и спокойно, ждала его. Глаза ее расширились, на лице отразились смешанные чувства.

Тони взял ее за руки. Она отпрянула. Он схватил ее за плечи и притянул к себе. Прижал ее тело, впился губами в губы. Кэтрин дрожала.

— Антонио, не делай этого. Умоляю тебя.

— Я должен. Извини. Должен.

Он снова поцеловал ее. Одной рукой он гладил ее лицо, другой крепко придерживал. Подсунув руку под платье, он гладил ее кожу, теплую и гладкую. В нем горел огонь, он знал, что возврата не будет. Кэтрин хочет этого; она должна вспомнить, что хочет. Он повторял себе эту фразу снова и снова.

Потом утратил всякое соображение, потерял способность мыслить и превратился в чистое движение. Его губы и руки вернули ее в дни и ночи, которые они проводили в комнате в Сент-Луисе. Тогда она была кем-то другим, женщиной, жившей ради себя и плотских наслаждений, которая отдавалась почти любому. Она смеялась и презирала обычный мир с его моралью, и Антонио был ее дикой любовью. Они были похожи в своих желаниях, он покрывал ее тело поцелуями и владел ею безраздельно.

Кэтрин была восторгом и мучением его молодости, и вдруг он понял, что сама по себе она мало что значит. Она была лишь средством забвения, с нею он парил над землей, и он хотел вернуть себе это ощущение. Если не сделает этого, то умрет.

Сейчас она была другой. Незнакомой. Казалось, она предстала в чужом обличье. Приманки ее прошлого исчезли, а платье, волосы и чистое лицо новой жизни она надела на себя для его развлечения.

Она сопротивлялась, дралась, и это тоже его заводило. Он мог взять ее против ее воли, как делал раньше, например, когда Кэтрин злилась на него. Когда он бывал слишком груб, или очень пьян, или надолго пропадал, она все же входила к нему в комнату, ложилась рядом и позволяла овладевать собой. Просто ей некуда было деться, она считала, что ее место — под забором, и Антонио был тем самым забором, под которым она жила.

Он порвал на себе рубашку, и Кэтрин стала его царапать, ее ногти глубоко впились в его тело, изранив до крови. Она кричала, звала миссис Ларсен. Антонио заткнул ей ладонью рот, задрал юбку и стал рвать чулки и нижнее белье, пока ее кожа не оказалась у него под пальцами. Затем успокоился. Стал дышать ровнее. На секунду все затихло, только птицы пели. Его рука двинулась к ее промежности. Антонио по-прежнему прикрывал ей рот, чтобы она молчала.

Затем убрал ладонь и поцеловал ее, засунул ей в рот язык, укусил ее губы. Кэтрин по-прежнему не могла издать ни звука. Она извивалась в его объятиях, слышно было лишь шуршание юбки, хлопанье птичьих крыльев да шелест пальмовых листьев, на которые садились птицы. Он целовал ее глаза, лоб. Лизал лицо и мочки ушей. Ему казалось, что он горит.

Ему нужно было, чтобы она захотела его. Он мечтал, чтобы она никогда его не бросила, не покинула в том сумасшедшем плане, который они придумали. И чтобы она никогда больше не спала с его отцом. Кэтрин принадлежала только ему — Антонио. Она была желанием его юности, девушкой с конки, дамой в ресторане, шлюхой в темном переулке.