Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Долго после того, как он ушел, я сидела в той же позе, глядя на стену и не будучи в силах пошевелиться. Кошмар и действительность путались в моем сознании. Образ Царицы Небесной в венке застлал другой — растерзанного нагого тела, брошенного посреди камней, с навек закрытыми изумрудными глазами. И это последнее отчаянное письмо, оставшееся загадкой, которую мне никогда не суждено будет разгадать.

Ныне год клонится к зиме, хотя осенняя погода еще держится. Дни становятся холоднее, но по-прежнему ясны; море остается спокойным. Здесь, из окон своего дома, расположенного в холмах за чертой Митилены, я наблюдаю тяжело груженные корабли, прокладывающие себе путь по заливу и оттуда поворачивающие на Хиос или Афины. А может быть, и на Сиракузы. Я смотрю, как они движутся на фоне бледного безоблачного неба. Впервые я, совершенно неожиданно для себя, думаю: «Еще не поздно».

Я сижу, опустив лицо в сложенные чашей руки, ощущая пульсирование крови в висках. Сознаю себя как женщину, помнящую, что вся ее творческая сила — в самом мощном, физическом смысле — осталась незадействованной. Мне уже пятьдесят, но я в состоянии понести нового ребенка. Ребенка от него. Томительное желание подступило ко мне неожиданно, пронзило меня ужасной сладостной агонией. — мне даже показалось, что мускулы моего чрева стали сокращаться, а груди налились, как у кормящей женщины.

Но я отогнала желание прочь, задавила и справилась с ним. Луна не может последовать за Эндимионом [109] Эндимион — прекрасный возлюбленный богини луны Селены, охотник или пастух. Согласно одному из мифов, Селена погрузила Эндимиона в беспробудный сон, чтобы тайно целовать его. , нет таких могучих заклинаний, которые могли бы позвать назад бродячее, странствующее сердце. Путь он растрачивает свою красоту и силу на сицилийских шлюх, пусть погибнет — а я уверена, что так это и случится — в какой-нибудь темной долине с разбойничьим ножом меж ребер — точь-в-точь как погибла Хлоя, растерзанная, поруганная под жестоким равнодушным небом. Пусть умрет — и я обрету покой.

Не окажись я в таком потрясении после гибели Хлои, я сразу села бы размышлять о ее возможных для себя последствиях, — и, может быть, это доставило бы мне толику мучительного наслаждения. Что ждет меня? Взгляд ли искоса, как на бывшую полюбовницу, и требование убираться из этого дома подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше? Или же отношение ко мне как к почетной гостье семьи, а то и как к приемной дочери Ликурга! Или, возможно, как к выдающейся заезжей поэтессе, прибавившей славы здешним местам. Во всяком случае, думала я, пожалуй, я могу рассчитывать на учтивое к себе отношение, пока не оглашено завещание Ликурга, а там видно будет.

Первые последствия последних событий оказались ошеломляющими — столько лицемерия и притворства мне не доводилось видеть прежде. Домашние слуги виляли между скрытым непослушанием и елейным подобострастием, а посетившая меня депутация сиракузского Совета Благородных ограничилась полагающимися по сему случаю соболезнованиями и тому подобными банальностями. Возможно, они даже поставили на меня, как на темную лошадку — какая судьба ждет меня в дальнейшем?

…Когда нотариус огласил содержание завещания Ликурга, я потеряла последнюю соломинку, за которую хваталась. Я впервые начала осознавать, сколь неустойчиво мое положение теперь, когда я осталась одна; беззащитная женщина, и к тому же изгнанница в чужом городе.

Послушать последнюю волю Ликурга собралась довольно-таки странная кучка людей: председатель и казначей Совета Благородных в сопровождении трех весьма захудало выглядящих писцов; смуглый толстомордый мужчина средних лет с наголо выбритым черепом и большим перстнем с печатью — он оказался казначеем Ликурга; управляющий его имениями в Энне — низкорослый бородатый сицилийский грек, говоривший с таким акцентом, что я едва могла понять его; я сама, чувствующая себя пришелицей, путающейся у всех под ногами (хотя, в конце концов, Ликург был, если уж на то пошло, моим дядей!), и один чужак, чья личность мало кому что-нибудь говорила: ссутуленный человек роста чуть выше среднего, белокурый, с задумчивыми серыми глазами. Что у него на уме и зачем пожаловал — неясно.

Конечно, самым странным во всем этом сборище было отсутствие родственников — всякой там щебечущей и галдящей толпы тетушек, двоюродных сестер и братьев, незамужних сестер, сводных братьев и им подобных, которые слетаются на убитую горем семью, точно голодные вороны в зимнюю пору, готовые склевать любые крохи, которые могут им невзначай перепасть. Хорошо, а где же сама семья? У Ликурга и Хлои не было детей, все их семейные связи остались в Митилене. Хлоя сама была сиротой, и, насколько мне известно, живых кровных родичей у нее не осталось. Мне иногда думалось, что Хлоя и Ликург нарочно старались отстраниться от общепринятых родственных взаимоотношений.

Итак, мы сидим в той самой белой комнате с высокими потолками, в которую Хлоя вложила душу, чтобы сделать ее наряднее и уютнее — здесь толстые милесские ковры, овечьи шкуры медового цвета, огромный, во всю стену, красно-голубой ковер — битва амазонок с Тесеем [110] …битва амазонок с Тесеем… — Среди прочих подвигов Тесея, был его поход против амазонок, из которого он привез в Афины их царицу Ипполиту, ставшую его женой. От этого брака у Тесея остался сын Ипполит. ; странные, но так любимые хозяйкой египетские статуэтки. Пьем сладкое вино, закусываем медовыми пирожками и не сводим глаз с нотариуса, который возится с множеством печатей и опутанными множеством лент документами. Тут я обратила внимание на то, что молчаливый чужак вышел из дремотного состояния и наблюдает за мной. Я подняла голову; когда его удивительно чистые серые глаза встретились с моими, я не заметила в них ни смущения, ни притворства. Он по очереди шевелил то одной, то другой бровью, как бы вопрошая: а мы-то что здесь делаем? Мои губы скривились в некое подобие грустной улыбки.

Я в первый раз внимательно рассмотрела его, устремив на него тот же прямой испытующий взгляд, что и он — на меня. У него жесткие белокурые волосы, значительно более длинные, чем полагалось бы по здешней моде, и в нескольких местах выгоревшие на солнце так, что казались совершенно седыми. Напротив, лицо его, обрамленное короткой бородкой, было смуглым, а вот руки неожиданно тонкими, но не слабыми, а скорее наоборот: в них было некое напряженное изящество, скрывающее силу.

Нотариус мягко прокашлялся, чтобы обратить на себя мое внимание: он наконец-то был готов и хотел создать впечатление, что все с нетерпением ждут его выступления. Да, в руках у него была последняя воля Ликурга, на единственном листе пергамента, с которого свисала печать покойного. Что бы ни творилось у меня на душе, я все же немного наклонилась вперед — в ожидании.