Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Но за этой тревогой следовала другая, и притом еще более глубокая — что значила любовь Хлои для нее самой, сколь она ценна, сколь глубоко она запала в ее душу? Порой Хлоя казалась веселой пролетной стрекозою и ничем более, принимающей поклонение как должное, проносящейся над яркой земной жизнью, ускользающая и неуловимая, как сама Афродита, богиня тысяч возлюбленных. Мне остается только верить, принимать, ловить мгновения счастья и наслаждаться ими в полную силу. Но вот я смотрю на Ликурга, который стоит рядом со мной, опершись о балюстраду и сцепив пальцы (пальцы, которым тело Хлои знакомо так же, как моим!); его густые белые волосы ниспадают на лоб. Я думаю: ведь этот человек супруг женщины, которую люблю. Я — его гостья, я пользуюсь его гостеприимством, а в благодарность сплю с его женой как обычный любовник (разве мой пол защищает меня от этого звания?).

Наконец, после долгого молчания, он произнес — медленно, будто продолжая размышлять:

— Я люблю свою жену. Именно потому, что люблю, я всем сердцем желаю ей счастья. Наслаждение, которое вы даруете друг другу, — это источник радости и для меня. Тебе это может показаться странным. Так помни, что любовь может принимать разные обличья. Не все из них просты и привычны.

— Но ведь и другие страсти могут прикрываться именем Любви. Разве не так?

— Так-то так. — Его глаза искали встречи с моими. — Есть множество масок, множество фальшивых богов. Но Любовь узнаваема, даже когда надевает маску. Ее руки простерты, несут дары, и ничего для себя не просят.

Пустые руки, протянутые за наслаждением, голос, вопящий «Дай!», не имеют ничего общего с истинной любовью.

Я кивнула, удивленная, — где я могла слышать подобные слова прежде? Конечно же ни от кого другого, как от сестры Ликурга — тетушки Елены, когда она сидела на моей постели, утешая меня: «Афродита многогранна и многолика». Яркие черты Хлои рассыпались — и передо мной грубая, пьяная, красная маска Питтака, исполненная сладострастья — и слабости.

— Понимаю, мой господин, — ответила я.

Так что же, значит, он имеет в виду меня? Значит, ставится вопрос о силе и чистоте моей любви, а не любви Хлои? Я с удивлением понимаю, что до сих пор не думала о возможности такого поворота событий.

— Да, похоже, ты поняла, — сказал он и глубоко вздохнул. — Позволь мне только сказать тебе одну вещь, и больше мы к этому не вернемся. Ты сможешь гостить в моем — нашем — доме столько, сколько ты захочешь. Я не отношусь к тебе со зложеланием или упреком. Ты, — подмигнул он, — нисколько не стоишь у меня поперек дороги. Я отношусь к тебе с привязанностью и любовью. Я верю в твою любовь к Хлое и именно потому, что верю, принимаю ее.

Он говорил такими высокопарными, ходульными словами, что мне было ясно: они не что иное, как щит, которым он прикрывал свои обнаженные, легко ранимые чувства. Я кивнула в знак благодарности, пряча глаза, не в силах сказать ни слова. Только позже, наедине с собой, я стала думать о Ликурге — какие сложные побуждения могут заставить мужчину — любого мужчину — изъясняться в подобных выражениях?

Когда я уже засыпала, я задала себе неожиданно пришедший на ум вопрос: почему у них не было детей? Но этот вопрос остался без ответа, упал, точно свинцовая гиря, с гулким эхом за ту грань, где кошмар и фантазия только и ждут, чтобы изнурить лишенный сознания рассудок.

Условность того или другого рода управляют нашими жизнями в куда большей мере, нежели думаем мы сами. Странно, что, размышляя о Сицилии, я все чаще вспоминаю о наполнявших мою жизнь каждодневных мелочах, приобретших характер обряда. Возможно, тогда я больше, чем в какой-либо еще период своей жизни по настоящее время, нуждалась в этих мелочах, которыми люди обрамляют и обогащают привычный ход своего существования. Без этих поступков, слов, наблюдений, которые отмечают проходящие дни и годы, осеняют собой великие таинства рождения, обновления и исчезновения, мы были бы всего лишь листьями, гонимыми ветром по серой безграничной долине, были бы мы только шепотом омываемых дождем костей.

Были повседневные, привычные действа — ну, скажем, бросить каплю благовония в пламя домашнего жертвенника Афродиты или сложить вместе большой и указательный палец, чтобы отвратить дурной глаз. К этим же привычным действам отнесу странные и часто патетичные заказы: не откажу ли я в любезности написать эпитафию младенцу, умершему в трехмесячном возрасте от лихорадки? Не смогла ли бы я найти прочувствованные слова, чтобы поддержать безутешную вдову в ее тяжелой утрате? Я никогда не отказывала в подобных просьбах. Я знала — кто лучше меня знает! — какой утешительный бальзам заключается в таких вот «стихах на случай», как они утишают нестерпимую боль.

Но все же большая часть заказов поступала от тех, кто посчастливее. Перебирая желтеющие папирусы у себя на столе, я вижу набросок: «Благодарность Артемиде от Аристо, дочери Гермоклеита». Память на мгновение подводит меня: кто такая Аристо? Что пожертвовала она в знак благодарности? Тут перед глазами встает вытянутое, красивое, бледное, как слоновая кость, лицо и одеяния жрицы: Аристо посвящала свою новорожденную дочь на служение Артемиде. «Я — дитя, еще не умеющее говорить…» Где теперь сама статуя Артемиды? Какова дальнейшая судьба дочери Аристо?

Но, как ни смешно, меня чаще всего просили сочинять свадебные песни — очевидно, это было безумно модным поветрием в сиракузском высшем обществе. Песнопения для процессий, эпиталамы [104] Эпиталама — в античной поэзии и музыке свадебное стихотворение, свадебная песня, исполняемые на брачных торжествах перед спальней молодых. , песни о прощании невесты с девичеством и даже о грубияне, прорвавшемся на праздник… «Для таких случаев немного найдется слов», — говорю я всем. Вечер за вечером я как почетная гостья играю и пою среди хриплого смеха и розовых лепестков, под бой барабанов, пока какая-нибудь потная, испуганная, подвыпившая молодая пара не будет препровождена в брачную опочивальню, точно пара связанных быков под жертвенный топор.

Затем, пока за стенами опочивальни продолжается пирушка, бедная невеста в темноте и с болью лишается девственности на огромной, устланной травами брачной постели, и доказательство прежней невинности девицы победно демонстрируется ухмыляющимся совершителем в свете бесчисленных качающихся, дымящих факелов под одобрительный рев собравшейся толпы!

Однажды, когда я гуляла в холмах, наслаждаясь прохладой весеннего воздуха, обвевавшего мне лицо, слушая неумолчный птичий хор на ветвях платанов, мой взгляд вдруг остановился на алом пятне посреди свежевспахан-ной земли — это был гиацинт, втоптанный в мягкую почву неосторожным сапогом пахаря, но тем не менее сохранивший отзвук своей потерянной хрупкой красоты. Этот образ преследовал меня несколько дней. Что могло бы точнее сказать о потере девственности, утрате преходящей невинности?