Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Это было одно из самых коротких завещаний, которые я когда-либо слышала в своей жизни. И, кроме того, одно из самых неожиданных. Ликург, за неимением других наследников, оставлял все свое состояние Хлое.

— «Поскольку, согласно законам Сиракуз, — читал нотариус своим высоким четким голосом, — женщины признаются существами, лишенными разума, и потому не имеют права наследовать собственность на свое имя, я назначаю своего друга и советника Каллия, сына Содата, — тут лысый казначей ухмыльнулся и почесал пальцем нос, управляющим имением от моего имени. Все его решения по всем вопросам будут считаться окончательными».

Не было похоже, чтобы сия милая шуточка особенно позабавила председателя. Зато далее последовала статья, после чтения которой выражение его лица резко изменилось, а уж казначей Совета и вовсе не пытался скрыть своего ликования, — видимо, он мысленно даже потирал руки от наслаждения.

— «В случае смерти моей жены вышеозначенное имение со всем его добром, движимым имуществом, живым скотом и всем прочим, ему принадлежащим, свободное от долгов, передается в вечное пользование городу Сиракузы с целью такого использования во благо общества, каковое определит городской Совет».

Далее следовали некоторые подробности, дарующие свободу некоторым домашним рабам. И — все. И больше ничего. Ни Драконт, ни тетушка Елена, ни моя мать, ни я сама, ни Харакс, ни Ларих, никто из моих двоюродных братьев и сестер не были даже упомянуты. И в смерти своей, как и в жизни, Ликург отрезал себя от семьи, перерубив все узы. Но все же он ведь принял меня как гостью, да к тому же — судя по всему — был в дружеских отношениях с тетушкой Еленой. Чем же было вызвано его столь странное решение?

На мгновение воцарилось гробовое молчание. Наконец председатель спросил:

— Это все?

Нотариус кивнул и свернул завещание, издав при этом вздох, обозначающий конец всему.

— Да, это все, — изрек он.

— Ну что ж, — с облегчением сказал председатель и тут же вскочил с места. — Тогда можем сделать перерыв.

— Погодите, — сказал ленивый, но раздраженный голос. Все оглянулись в удивлении. Смуглолицый чужак, казалось, был весьма польщен впечатлением, которое на всех произвел. — Я не думаю, чтобы это на самом деле было «все», — мягко сказал он и протянул руку к нотариусу: — Позвольте мне взглянуть на завещание.

Председатель заморгал, закашлял и наконец взял себя в руки.

— На каком основании? — спросил он. — Кто вы такой, господин?

Вот только теперь я поняла, что чужак явился без приглашения, но держал себя столь непринужденно, что никто не оспаривал его права находиться здесь.

— Меня зовут Церцил, сын Лидгама. Можете считать меня четвероюродным братом покойного. Теперь, прошу вас, разрешите мне ознакомиться с завещанием.

Он шагнул вперед и, прежде чем нотариус смог остановить его, схватил со стола документ и принялся внимательно рассматривать — поднес к свету, перевернул вверх тормашками, а затем стал с особой тщательностью изучать печати. Наконец он вернул завещание нотариусу. Все это время казначей Совета Благородных наблюдал своими острыми, бдительными глазками за каждым его движением, словно силясь понять, не затевает ли чужак ловкую подмену.

— Что ж, господин, — сказал председатель. — Если у вас больше нет вопросов…

— По-моему, вы забыли, — сказал Церцил, посмотрев каждому в лицо, — что один вопрос остался неразрешенным: вопрос о будущем этой несчастной госпожи.

— Ее будущее вряд ли следует считать предметом нашей служебной заботы, — сказал председатель леденящим, отчужденным голосом.

— Так ли? — Мне редко приходилось слышать столько учтивого презрения в двух кратких словах. — Позвольте напомнить вам, господин председатель, что госпожа Сафо, гость города, является теперь вашей гостьей, и вам надлежит обращаться с ней согласно законам гостеприимства.

Я глубоко вздохнула, казначей — тоже.

— Это верх наглости, господин, — сказал он.

— Ничуть. Мы все слышали завещание. Этот дом, — он вытянул руку, — стал вашей собственностью. А госпожа Сафо в нем живет.

Председатель с казначеем переглянулись. Председатель пробурчал что-то вроде: «Вот еще темные делишки на нашу голову!» Я обнаружила, что с преувеличенным вниманием рассматриваю одну из вытканных на ковре амазонок.

— Госпожа Сафо, — продолжил Церцил, — стяжала здесь за последние год-два заслуженную славу. — Он бросил мне быструю улыбку со слабым намеком на участие. — А посему, — продолжил он, поглаживая свою короткую бородку, — любой могущий возыметь место скандал не нужен никому. Думаю, вы с этим согласитесь.

— Разумеется, — поспешил бросить в ответ казначей, — разумеется, принимая во внимание незавидное положение госпожи Сафо, мы примем все возможные меры. Таковое всегда было предусмотрено. — Он поглядел на председателя, ища поддержки; тот подтверждающе кивнул. — Вопрос о… хм… немедленном выселении не стоит. В распоряжении госпожи Сафо будет достаточно времени, чтобы уладить все свои дела.

— Сколько времени?

— Ну… Речь может идти о месяцах.

— О скольких месяцах?

Глаза казначея забегали; он колебался.

— Ну, скажем, о трех…

— О трех? Прекрасно. — Серые глаза Церцила оглядели комнату. — У нас есть свидетели, господин председатель.

Возникло неловкое замешательство. Каллий шаркнул туфлей по полу. Затем казначей сказал с тонкой, презрительной усмешкой:

— Могу ли я спросить вас, господин, почему вы так озабочены благополучием этой госпожи?

— Возможно, мой ответ покажется вам неожиданным. — Церцил повернулся и поглядел мне в лицо; его теплые, смеющиеся глаза были полны любви и нежности, — Боюсь, причина покажется вполне заурядной, но вполне подходящей для такого случая. Я хочу на ней жениться.

Самым странным во всей этой истории — как я и написала Мегаре месяц спустя — было то, что с того самого мгновения, как он произнес эти слова, я поняла, что он это серьезно. Его слова были не только правдивы, но и неизбежны. Неизбежны, как восход солнца после ночи. Это понимание, конечно, не могло вызвать в одночасье ни любви, ни желания. Но до моего сознания дошло главное — это нить Судьбы. Не знаю, верила ли я в нить Судьбы прежде, но поверила теперь. В этом была моя Судьба — пусть она была уготована мне преждевременно, но отказаться принять ее было все равно что отказаться от способности дышать. А пока я сидела, изумленная, и все присутствовавшие переглядывались, не зная, как быть при таком повороте дел, пытались подыскать подходящие случаю простые слова, чтобы скрыть свое смущение, и жаждали только одного: поскорее разойтись. То обстоятельство, что я была в трауре, существенно осложняло дело.