Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая

Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.

— Что с тобой? — спросила Парвин.— Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...

— Я и сам знаю, что иду не на прогулку,— ответил я,— но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.

— Я не удерживаю тебя, любимый,— тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.— Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..

Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.

Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.

— Я вернусь, Парвин! — крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.

Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:

— Знамя вперед!

Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.

За дальними горами вставало солнце.

Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.

запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.

Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.

Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.

Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...

У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги

Икбалу.

— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.

Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...

— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.

Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.

Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.

— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.

— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.

— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.

— А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?— спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.

— Кто боится смерти, тот не берется за оружие,— возразил Мамед-Ага-Саркизи.

— Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!— чуть возвысил голос Пастур.— И мы должны воевать, а не играть в войну.

— Правильно,— поддержал его Аббас,— единственно верный путь — это долина Сияхане.

Мамед-Ага-Саркизи вопросительно посмотрел на меня, и было в его взгляде что-то от Салар-Дженга. «А все-таки они очень похожи друг на друга, родственники»,— подумал я и сказал:

— Большинство воинов стоят за длинный, но безопасный путь. К тому же в долине много селений, крестьяне выступают за нас, и мы должны быть сейчас с ними. Даже наш поход по долине принесет пользу революции. Поэтому мы пойдем через Сияхане!

Что-то хмыкнув неопределенное, мой заместитель отошел и стал тяжело влезать на коня.

Теперь я убедился, что мы выбрали правильный путь. Всюду, где встречались нам крестьяне, работавшие на полях, нам оказывался самый радушный прием. Под вечер в одном селе мы услышали музыку. Громко звучали флейта, шейпур — рожок, наи и барабан. Старик, который встретился нам у крайнего дома, ответил на наш вопрос:

— Да, у нас большой праздник, дети мои. Но не свадьба — в такое время года свадеб не устраивают. И не рождение сына. А праздник у нас особый — праздник свободы! Нам сказали, что во всех концах Хорасана: и в Мораве-Тепе, и в Боджнурде, и Мешхеде трудовой народ скинул власть ханов и помещиков, установил свою — народную власть. Вот мы и празднуем. Днем работали на своей земле — земля-то теперь принадлежит нам. Вот теперь и празднуем... А раз вы с красными лентами, то и вы празднуйте с нами — угощенья всем хватит.

Нам и в самом деле надо было остановиться на ночлег. Крестьяне вмиг разобрали солдат по домам, а нас, командиров, повели на площадь, где играли музыканты и на кострах жарилось мясо и ароматно пахло шашлыком.

— Скажите,— спросил чернобородый, здоровущий мужчина в просторной белой рубахе, подпоясанный платком,— а верно, что и в Тегеране было восстание, а вместо шаха теперь страной управляет простой человек из народа?

— А кто это вам сказал?— посмеиваясь, спросил Пастур.

— Да так, болтают тут всякое,— смутился крестьянин.

— Нет, друзья,— громко сказал я, видя, что собравшиеся ждут от нас слова правды, — восстание пока охватило только отдельные районы Хорасана. А Мешхед все еще находится в руках правительства. Но и Мешхед с Тегераном будут нашими, потому что с нами народ. А народ — непобедим!