Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Шемяка на четырнадцать лет старше, он успел уже преизрядно прославиться как гуляка и бражник. В разгар пирушки мог он удивить и бывалых винопийц тем, что опрокидывал в себя одним махом целую корчажку, удерживая ее лишь зубами, без помощи рук.

Он и на этот раз начал выхваляться своим штукарством. Юрий Патрикиевич, тоже уж слегка захмелевший, обронил:

– Не штука дело, штука – разум.

Шемяка никак на это не отозвался, но метнул на великокняжеского вельможу прицеливающийся взгляд, обещая поквитаться. Предлог к этому долго не искал.

Из раменного тянувшегося вдоль реки Вори леса долетали до охотничьего стана соловьиные бульканья, отточки, лешевы дудки.

– На Петровки кукушка крестится, а соловей в последний раз поет,- заметил Юрий Патрикиевич, а Шемяка только и ждал, чтобы прицепиться:

– Все-то ты знаешь, стратиг… Может, скажешь, о чем голубь дикий на ветле воркует?

– Чего не знаю, того не знаю, – отговорился Юрий Патрикиевич, явно опасаясь сшибки.

А Шемяку уж было не унять:

– Он воркует: «Вяхирь [90] Вяхирь – голубь – дурак! Вяхирь-дурак!»

– Каждый слышит то, что заслужил,- не удержался-таки Юрий Патрикиевич от того, чтобы не отповедать задиру.

Василию Васильевичу не нравилась начавшаяся перебранка, но он не знал, как запретить ее. Смотрел то на одного забияку вопросительно, то на другого осуждающе, но молчал, будто держал во рту сытный мед и не мог никак проглотить его. Он лежал, облокотившись, на пологе, иногда откидывался навзничь и срывал на ощупь травинку, угадывая: «Клевер красный… Мышиный горошек… Овсяница… А это что? Не знаю».

Юрий Патрикиевич, ты у нас знаток,- разомкнул наконец уста великий князь.- Что за чудный хлыст?

– Так и называется: петров кнут, потому что распускается как раз к Петрову дню.

– Ага, как и петровы батоги, стало быть?

– Верно, вот они, голубенькие, на солнце глядят.

– А у нас это цикориум называется,- подключился венецианский гость Альбергати [91] Альбергати – кардинал, участник Собора в Ферраре. , восседавший на складном табурете. Сказал со значением, желая обратить на себя внимание.- А эти желтые цветочки у вас зовут мать-и-мачехой, правильно зовут: лист у нее снизу белый и мягкий – это мать, а сверху жесткий и холодный – Это мачеха. У нас в Италии ею кашель лечат, она так и именуется; тусиляго фарфара – противокашляница муконосная, по-вашему.

Василий Васильевич приподнялся:

– Однако чисто ты по-нашему молвишь. Где поднаторел?

– Я, государь, хоть и фрязин, однако родился на Русской земле. Мой дед был купцом-суконником, его твой дед Дмитрий Иванович брал с собой на Куликово поле толмачом. Отец мой при твоем отце состоял в Новгородской купеческой гильдии и постоянно наезжал с товарами в Москву.

Василий Васильевич встал с земли, поднял брошенный на траву кафтан, обшитый камкой. С помощью понятливого боярина Басенка накинул его на плечи. Неторопливо застегивая на груди серебряные схватцы, размышлял: «Не тот ли это фрязин, про которого еще владыка Фотий говорил как про тайного доброхота покойного отца?»

– Альбергати, мы боровой дичи преизрядно добыли, а ведь нынче день Петра-рыболова…

– Это и мне, христианину латинянскому, ведомо. Был апостол Петр простым, бедным рыбаком,- охотно отозвался венецианский гость и посмотрел на великого князя долгим выразительным взглядом, словно желая что-то добавить, но воздержался.

– Истинно так, а мы рыбки-то и не поснедали. Поедем-ка на корегоды! – пригласил великий князь и тоже дружески-заговорщицкий взгляд на гостя бросил.

Басенок и один из стремянных бояр подняли Василия Васильевича в седло, фрязин вскочил на своего коня без посторонней помощи. Вдвоем поскакали вдоль рамени, несколько верховых бояр держались сзади на почтительном расстоянии, но готовые прибыть по первому знаку государя.

Придержали коней возле Боровского кургана, одиноко возвышавшегося среди заливных лугов. Помолчали, сняв шапки: этот холм насыпан на могиле русских воинов и местных жителей, погибших в сражении с татарами.

Чуть ниже по течению реки, на левом же, пойменном берегу с длинными песчаными косами располагались великокняжеские ловы.

Вся рыбацкая ватага состояла из простолюдинов в коротких, выше колен, рубахах. Трое, правда, были в одеждах долгополых – это московские бояре, приехавшие загодя и уже утомившиеся от ожидания. Завидев великого князя, обрадовались.

– Апостол Петр не пожалел для нас рыбки,- осклабился один из них, вывел из камышей долбленую лодку, стал отталкиваться шестом, направляясь к прибывшим.

Второй рыбак выбирал из воды веревку. Появился первый поводок длиной в четыре-пять вершков, на нем – угловатый, с острым жалом кованый крючок и шашка – легкий поплавок из коры дерева. Первый крючок был пуст, на втором сидела зацепленная под хвостовой плавник стерлядь. И на третьем извивалась крупная рыбина.

– Может, государь, ты самолично выберешь снасть?- спросил боярин, весь облепленный рыбьей чешуей, которая блестела даже в его усах и бороде.

– Папа римский Евгений запретил шашковую снасть,- неуверенно произнес Альбергати. Заметив неудовольствие на лице великого князя, поспешно добавил: – Но ведь вам запреты его не указ. Да и рыбы у вас столько, что век ее ловить – не переловить. Не то что в Западной Европе.

Василий Васильевич понял, что не следует принуждать гостя, предложил:

– Не лучше ли нам покорегодить?

Боярин, блестевший рыбьей чешуей, и этот промысел приготовил.

Рыбаки выехали на большом челне поперек реки, начали сбрасывать с кормы, загибая вдоль но стрежню, рыболовную сеть наподобие невода, однако с одним крылом. Опоясав дугой полреки, причалили к берегу и передали боярину конец верхней подборы. Тот проворно выскочил на сухой берег, потянул льняное вервие, передал конец его великому князю. Василий Васильевич вместе с Альбергати стал помогать боярину, скоро показались на поверхности воды плуты из толстой скрученной бересты иташи – каменные грузила.

– Давай-давай, пошевеливайся! – кричал властно боярин, и его азарт передался князю и фрязину, они стали сноровистее и сильнее вытягивать крыло корегода, показался кутец, набитый рыбой. Был он столь тяжел, что человеческих усилий не хватало для притонения и выволакивания на берег сети с уловом. Боярин подвел двух загодя осбруенных коней, которые безнатужно вытащили корегод. В мотне билось несметное количество разнообразной рыбы – курносые осетры, прогонистые стерлядки, кроваво-чешуйчатые лещи.

– Богата да обильна Русь! – восхищался фрязин.

Василий Васильевич самодовольно улыбался. Боярин в чешуе прятал ухмылку в бороде – он мастер был такой улов обеспечить: с вечера были выловлены и вывезены на эту тоню осетры, помещены в садки возле берега и незаметно выпущены в то самое время, когда уж рыбинам и деваться было некуда, кроме корегода.