Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Шемяку по Антониеву слову отпустил – не раскаялся. Но с монахиней Фотинией не стал откладывать встречу.

Вознесенский монастырь, что в Кремле, основала бабка Василия Васильевича Евдокия Дмитриевна для безутешных вдов и девок, мужья и женихи которых пали на поле Куликовом, а потом и в других еще ратях.

Оставив за воротами монастыря бояр и слуг, Василий Васильевич пошел к Фотинии один.

Он бывал во многих монастырях, но в женскую обитель вступал впервые, испытывая и неловкость, и греховное смущение. Вдоль монастырской стены шли полусгнившие тесины, столь ветхие, что и ступать на них небезопасно, лучше уж прямо по грязи идти. Но дорожки к кельям выведены белыми камнями, крупные валуны сложены ступенями. Поднявшись на самую верхнюю ступеньку, великий князь постучал в дубовую со шлемообразным завершием дверь:

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…

– Аминь,- послышалось в ответ.- Кто там?

– Раб Божий Василий.

Келья Фотинии была не узкой, хотя только с одним подслеповатым оконцем. Божница в одно тябло, лампадка негасимая, лучины ночного освещения.

С малых лет был приучен Василий Васильевич, заходя в храм ли, в часовню ли, не вертеть головой тамо и овамо, пристойно держать себя. И сейчас не изменил привычке, а потому не сразу увидел рядом с большим деревянным распятием, накрытым пеленами, прислоненную к стене долбленную из осокоря домовину.

– Память смертная,- прошелестела Фотиния.- Не бояться смерти, но каждый день, каждый миг быть готовым к ней, хоть бы и дал Господь жизнь предолгую.

До чего же она переменилась с тех пор, как не виделись! Лицо будто водою налито, взгляд тусклый, безразличный, и брови совсем седые.

– Узнаешь ли меня, матушка? – не без внутренней робости спросил Василий.

– Великий князь? Как же!…

Казалось, она и говорит через силу, так ослабла. Невольно понижая голос, Василий полувопросительно произнес:

– Ты прислала образ мне во дворец… Я приехал.

Она не отрицала и не подтвердила, что это был ее знак.

– Ты говорила, что вернусь из Орды невредимым. Это исполнилось. Что свет померкнет для меня – и это было. Я знаю тьму, в какую нас погружает отчаяние. Скажи, что еще ждет меня?

Она тяжело подняла на него красные слезящиеся глаза:

– Не знаю.

– Ты боишься?… Чего? Гнева матушки моей Софьи Витовтовны? Что молчишь?

Она чуть приметно покачала головой:

– Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира.

– Не хочешь говорить? – настаивал Василий.- Плохое видишь?

Черный апостольник закрывал не только всю голову ее и шею, но и большую часть лица. Едва разжимая сухие бескровные губы, монахиня произнесла негромко:

– Людей давно не боюсь, даже и властных над жизнью моей и смертью.

– Зачем же уклоняешься? Я так понял, ты сама меня призвала, образ Пречистой послав. Разве не от тебя его передали?

– Заступница усердная изливает несказанную Свою милость страждущим и с верой приходящим рабам Своим. Это тебе как благословение прислано.

– Чье, матушка?

– Того, с кем боле никогда не увидишься.

– Пока я жив, пока я великий князь, ты будешь жить в этом монастыре в безопасии.

– Спаси Христос! – поблагодарила она.

– Ты прислала мне это благословение для утешения в скорбях грядущих?

Старуха вдруг усмехнулась:

– А кто сказал, что я прислала? – Голос ее окреп, стал звучно-тонким.- Ты мыслишь, молчание – просто неговорение, как немые, да? Пусть умолкнут наконец те, которые уверяют, что хранят мир ума при суетных помыслах и развлечениях многих. С такими мятущимися не имей общения.

– Исполню,- пообещал Василий.

Опять недоверчивый взгляд из-под апостольника:

– Скорый ты какой! Сказанное есть наставление преподобного Исаака монашествующим. От себя теперь ничего не возвещаю. Только вспоминаю слова отцов церкви.

– Если ты на нас обиду имеешь, что в заточении тебя держали, ты права, конечно, но прости тогда по-христиански, если можешь.

Она словно не слышала великокняжеской смиренной просьбы, задумчиво гладила рукой раскрытое на столе Евангелие. Пальцы искривленные, распухшие, суставы, что шишки, покраснели и лоснятся. А на мизинце левом – Василий всмотрелся повнимательней – да, перстень с камешком «соколиный глаз». Точно такой – странно! – носит мать его, великая княгиня, всю жизнь носит, не снимая.

– Матушка Фотиния,- решился напомнить о себе Василий,- ты забыла про меня?

Старуха вздохнула как бы с некоторой досадой, но голос ее был кроткий, жалеющий:

– Голубчик, княже! Уж кого-кого забыть, а тебя!… Голубчик мой! – Взгляд ее столь тихий, нежный поразил Василия. Он уж не помнил, когда мать его так на него смотрела. Захотелось по-сыновьи припасть к этим сведенным плечам под черной рясой. Да разве можно к монахине-то! – Заболела я в северных-то лесах, сыро там. Кости ломят и пухнут,- пожаловалась она.

– Откудова у тебя перстень сей?

Она помолчала, продолжая светло глядеть на Василия.

– Не подобает нам, монахиням, носить украшения. Но снять его не можно. В палец врос. Давно надет был.

– Подарок, поди, чей?

– Подарок. В детстве еще.

– Кто надел его тебе, скажи?

– А что?

– Велю, скажи.

– Не краденый же он! Зачем дознаешься?

– Фотиния! – грозно сказал Василий Васильевич.- Я не шутки шучу!

– Отец твой, Василий Дмитриевич.

– Отец? Вы детьми знались с ним?

– То было в жизни совсем иной.

Вот отчего гнев-то матушкин прорвался, вспомнил Василий.

– Тебя в миру звали Янга? – решился он.

Монахиня, помедлив, трудно сглотнула, сказала еле слышно:

– Янга давно умерла во мне.

Испытующая улыбка появилась на лице князя.

– Там на севере иночествует в обители Настя Всеволожская. Мыслишь, станет она о тебе рассказывать сыновьям твоим?

Василий опустил голову.

Она сжалилась над ним, стала говорить о другом:

– По малости своей будут понимать будущие люди духовные подвиги прежних времен, сообразно с малыми своими знаниями, мелкостью сердца и затмевающими душу страстными помышлениями.

– То беда иль вина их будет? – спросил князь.

– Беда вину не искупает.- Темны были ее последние слова.

«Как не искупает? Страдания все грехи изглаживают»,- хотел возразить Василий, но не стал.

– Прощай, матушка Фотиния.

– Благослави тебя Бог.

Дверь кельи затворилась за ним с глухим стуком.

Возвращение Ионы ждали к Светлому Воскресению, но он появился в Москве лишь во вторник на Светлой неделе, 2 апреля 1437 года.

На рассвете этого дня примчался в Кремль верхоконный гонец с сообщением, что митрополит всея Руси, двигаясь по Смоленской дороге, сделал последнюю остановку в Савино-Сторожевском монастыре и вот-вот пожалует.

Пасхальные литургии шли каждодневно во всех храмах, но когда от одного прихожанина к другому стали передаваться известия об ожидаемом прибытии митрополита, православный люд из самых отдаленных приходов потянулся в Кремль, чтобы если уж не благословение святителя получить, так хоть лицезреть его. Не пробиться было в Успенском, Благовещенском, Спасском, Рождественском храмах, в монастырских малых церквах и часовнях, а богомольцы все шли и шли, заполнив всю Соборную площадь.