Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Рыбаки повезли улов на охотничий стан по узкой лесной дороге в повозке, которую потащили гусем три лошади. Василий Васильевич с гостем решили удлинить путь и проехать по вновь протеребленной по повелению великого князя дороге через осиновый перелесок.

Прислушивались, как шелестят в вечной дрожи листы осины, об одном подумали – о том, что крест Его был из осины, и на этом же дереве, на осине, повесился Его предатель, но разговор повели о том, что держали на уме еще до рыбалки.

– Значит, с батюшкой моим ты знался? – Василий Васильевич внимательно поглядел на фрязина.

Тот понял все с полуслова:

– Многие услуги я великому князю Московскому оказал, прещедро вознагражден был за них. Чаю, и с новым государем буду знаться. Хоть с Новгородом Великим вести дела, хоть в Риме пригляд держать в интересах твоих. Буду обо всем тебя загодя оповещать, а сам в нетях оставаться, таинним.

– Вот и гоже. В Новгород направляйся и жди посла моего, с коего глаз не спускай. Отправляйся прямо наутро.

Вот тебе поминок в знак уговора.- И Василий Васильевич снял с пальца рубиновую жуковину.

Еще не миновали перелесок и не видели охотничьего стана, но уже услышали громкие пьяные голоса. Пуще всех выделялся хохот Шемяки.

Не сговариваясь, пришпорили лошадей, выскочили на веретье наметом.

На траве лежал лицом к небу Юрий Патрикиевич.

– Пока мы с тобой корегодили, они тут, видно, здорово нахлебались,- произнес озабоченно Василий Васильевич и, приструнив коня, громко спросил: – Что с ним?

Шемяка хохотал во все горло, держась руками за живот и показывая этим, что никак не может сдержать веселья. Наконец, стирая с глаз слезы, рассказал:

– Этот твой главный предводитель полков что учудил? Заглянул в нору, вон в эту, видишь, у корневища?… Да, заглянул, а оттуда заяц как сиганет и прямо в харю охотничку!…

– Полно врать! – рассердился Василий Васильевич.

– Да ей-же-ей! О-ой, не могу! Помереть можно со смеху. Ведь заяц-то так вдарил, что у Юрия Патрикие-вича из носа красная вьюшка потекла, по сей час не перестает. Эт-то надо же, Вася, а Вась! Ну и стратиг, ну и посол царский! – Шемяку несло, видно, преизрядно хлебнул он медов, коли не замечал, как все сумрачнее и все недовольнее слушает его великий князь. Вовсе уж распоясался: – Эт-то правду бают, что шелудивое порося и на Петровки зябнет!

– Замолкни, ярыжка! – И Василий Васильевич выхватил из-за голенища сапога ременный хлыст. Шемяка вмиг протрезвел:

– Что ты, что ты, брат?… Прости, великий князь, еже ли я что не так…

Юрий Патрикиевич поднялся и подошел к стремени великого князя с видом смущенным и виноватым:

– Неловко получилось, самому смешно. Ведь заяц, не абы зверь какой. Знать, верно говорят, что не трус он, а только шкуру свою бережет.

– Кровь-то больше не идет?

– Заговорил… Прямо ведь в нос, косой дьяволенок!

– Ладно, князь. Завтра поутру собирайся в дорогу. Послом моим в Новгород Великий.

– Как велишь, государь! А я живот за тебя положу.

Уху поснедали, когда солнце уже ушло за лес.

В путь до дому начали сбираться, когда потянуло с опушки пряным запахом ночного цветка дремы: гори – цвет этот с белыми и малиновыми звездочками днем будто дремлет, вянет на солнце, а с наступлением сумерек поднимает голову, расправляется, распускает аромат, привлекая ночных бабочек.

Ехали шумно, переговариваясь, посмеиваясь. Юрий Патрикиевич вдруг сделал знак рукой остановиться, сказал с веселым удивлением:

– Смотри-ка ты, а ведь прав Шемяка, послушайте… Конники остановились, навострили слух. Отыскали взглядом сидевшую на сухом осокоре [92] Осдкор, осокорь – дерево, разновидность тополя. крупную, едва ли не с тетерева птицу. Закатные лучи солнца еще высвечивали верхушки деревьев, голубь нежился в их тепле, беззаботно раздувал горло:

– Вяхирь – дурак, фр-р!… Вяхирь – дурак, фр-р!… Ответом ему был оглушительный хохот. Вяхирь обиженно снялся с сухого сучка и тут же растворился в сумерках леса.

Превратное разумение с владыкой Герасимом, которое печалило епископа Иону, в том заключалось, что никак не удавалось уяснить, поставлен ли Герасим в Константинополе митрополитом всея Руси или одной только Литвы. Недоразумение это разрешилось совершенно неожиданным и страшным образом.

Новгородский архиепископ Евфимий, посвященный в этот сан Герасимом [93] Новгородский архиепископ Евфимий, посвященный в этот сан Герасимом…- Евфимий принял постриг 15-ти лет от роду. Епископское посвящение принял в 1435 г. в Смоленске от митрополита Герасима. Пребывание Евфимия архиепископом ознаменовалось постройками многих церквей и их украшением. Скончался в 1458 г. и за то подвергавшийся осуждению со стороны русского духовенства, прибыл незвано и скоропоспешно в Москву с двумя уведомлениями. Первое – весьма угодное москвичам: заложил Евфимий в Новгороде Великом церковь во имя Преподобного Сергия Радонежского. А второе, изложенное в грамоте литовского посланника, повергло всех в ошеломление: «Князь литовский Свидригайло поймал митрополита Герасима в городе Смоленске [94] Князь Литовский Свидригайло поймал митрополита Герасима… а затем сжег огнем на костре.- Это случилось в 1435 г. , оковал твердо в железа и спровадил в Витебск, где продержал в крепости четыре месяца, а затем сжег огнем на костре.

Начальное общее оцепенение перешло в бессвязный гул. Все начали задавать друг другу вопросы, не ожидая ответов на них:

– Как это?

– Что же это?

– На костре?

– На дровах нешто?

Только Юрий Патрикиевич, который лучше других был знаком с литовскими дикими нравами, сохранил самообладание:

– За что же он его?

Архиепископ Евфимий, часто крестясь, стал сбивчиво рассказывать:

– Послухи донесли нань, на владыку то есть, на Герасима, значит… Понеже он, Герасим-от, с Сигизмундом втае сообщничествовал. А Сигизмунд-от, дядя вашей княгини великой Софьи Витовтовны, паче великий король Литвы… Витовту покойному брат.

– Пошто втае с Сигизмундом? Оклеветали нешто владыку? – спешил с догадкой Юрий Патрикиевич.

– Навет то был, або сущее, не вем того.

– Клевета! Наговор! Ведь князь Сигизмунд в нетях пребывает, не мог с ним Герасим стакнуться никак,- продолжал вникать Юрий Патрикиевич, Но всем остальным, находившимся в посольской палате, эти подробности представлялись ненужными, и они продолжали всплескивать руками да восклицать, обращаясь друг к другу и убеждая друг друга, что такое злодейство быть не могло никак.

И на Руси кровавые межкняжеские распри только-только затихли, и неизвестно, надолго ли, но мог ли кто из князей – хотя бы Косой с Шемякой – до такого дойти в озлоблении: сжечь не то что высшего духовного владыку, но хотя бы и нелюбого им церковного пономаря или дьячка!