Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Все ошеломленно слушали эту речь, которая была явно не к месту. Даже «политические друзья» профессора были испуганы. Не только слова, но и весь вид Рогева показывал, что он не остановится ни перед чем. Его маленькие кулачки молотили воздух. Кисти рук со вспухшими суставами и вздувшимися синими венами вылезали из рукавов. Глаза Рогева горели, на лысом темени выступили капли пота. Время от времени он дергал себя за крахмальный воротничок, словно собираясь его расстегнуть. Наступила тишина — слышался только голос оратора, бившийся о церковные стены, чириканье воробьев на крыше да потрескивание свечей в руках у священников. Митрополит опустил голову — из-за склонившейся белой митры стал виден стоящий за ним бородатый дьякон. Архимандрит многозначительно переглядывался со священниками. Толстая шея кмета, который, как лицо официальное, стоял у самой могилы, побагровела, он сопел. Последние слова профессора просто ошеломили его. Чувствуя себя окруженным врагами, кмет беспомощно оглядывался, ища глазами товарищей по партии. Председатель городской дружбы Динов уставился на оратора, и его мужицкая ручища яростно стискивала толстую палку. На лице стоящего за ним Хатипова играла неопределенная усмешка, смесь циничного удовлетворения и тревоги. Он не без злорадства видел, что его предвидение оправдалось, и искренне наслаждался профессорской фанфаронадой, намереваясь как-нибудь в компании «изобразить» его. Но вместе с тем в голове у Хатипова непрерывно вертелась мысль, что он, как околийский начальник, должен принять какие-то меры и прекратить эти антиправительственные выступления. Однако присутствие митрополита, перед которым он уже раз провинился, останавливало его. Хатипов жалел, что вообще пришел на похороны — ведь он, собственно, только затем 326 и явился, чтобы насладиться эффектом написанной им речи. Но колебался Хатипов недолго. Когда профессор заявил, что «пора на насилие ответить насилием», в лукавом уме Хатипова вдруг возникла уверенность, что вмешаться нужно именно сейчас, если он хочет скомпрометировать владыку и таким образом превратить свою ошибку в политически дальновидное действие. На эту мысль его натолкнуло сознание, что он, единственный среди здешних земледельцев, видит и понимает все происки оппозиции и умеет мыслить политически. Хатипов был человек с большим самомнением и считал себя не только образованным, но и исключительно умным человеком. Бесцеремонно растолкав стоящих перед ним, он вышел вперед.

— Господин профессор, — заявил Хатипов, — если вы и дальше намерены использовать этот печальный случай для подстрекательства против властей, я арестую вас прямо здесь.

Но профессор, словно не поняв его слов, только удивленно взглянул на Хатипова и продолжал говорить.

— Ваше преосвященство! — воскликнул околийский начальник, обращаясь к владыке. — Остановите этого исступленного, иначе я буду вынужден принять административные меры. Здесь церковный двор, а не политическая трибуна!

Но прежде чем митрополит ответил, архимандрит сделал знак священникам и те сразу же запели: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, рабу твоему…» Девять поповских глоток взревели с таким усердием, что совсем заглушили голос оратора. Четыре могильщика вопросительно поглядывали на дьякона, ожидая знака, чтобы опустить гроб в свежевырытую могилу.

Профессор замолк, удивленный и недоумевающий. Он обвел невидящими глазами толпу и отошел от могилы, не в силах даже дать себе отчет о впечатлении, произведенном его речью. Потом покорно скрестил руки и застыл в мрачном раздумье.

Могильщики опустили гроб и принялись засыпать могилу. Митрополит начал читать: «Земля еси и в землю внидеши, да даст тебе господь покой, да приемлет земля тело твое и преобразит его во тление».

Вдруг на улице, ведущей к реке, послышалась частая и беспорядочная стрельба. Откуда-то донесся испуганный крик. Полицейский с непокрытой головой и смертельно испуганным лицом бежал прямо к церкви и неистово вопил. Все это произошло так быстро и неожиданно, что люди, заполнившие церковный двор, не могли даже двинуться с места.

Чтобы уважать себя, надо уважать и еще кое-что помимо себя.

Полицейский пристав Пармаков уважал установленный порядок и дисциплину, почитал начальников, его величество царя и отечество. Двенадцать лет прослужил он в армии на сверхсрочной службе, участвовал в трех войнах. Пармаков был храбрым и суровым воином, готовым во имя отечества и его величества, не щадя жизни, бороться против всех, кто не признает этих символов и велений государства и власти. Как каждый ограниченный человек, полицейский пристав не сомневался, что так оно и должно быть и что нарушение установленного порядка не может привести ни к чему, кроме анархии.

После демобилизации Пармаков остался без работы. Бывший фельдфебель полгода слонялся по городу в поисках заработка, тяжело переживая злополучный исход войны и еще тяжелее — нищету в доме. Его многочисленная семья — пятеро ребятишек и двое стариков — голодала. Весной дети собирали на похлебку крапиву и лебеду. Жена его, худенькая маленькая женщина, шесть раз болевшая воспалением легких, мыла, стирала и убирала в чужих домах, откуда приносила немного еды и денег. Дети донашивали толстые шерстяные чулки, которые Пармаков привез из Сербии, надевая их вместо обуви по две-три пары сразу, чтоб было теплее. Сам Пармаков бродил по городу, с величайшим почтением снимая шапку перед всеми более или менее видными и уважаемыми гражданами в надежде получить хоть какую — нибудь службу. Иногда он приносил домой из казармы солдатскую похлебку или хлеб, по воскресеньям водил всю свою семью в церковь, а дома по большим праздникам читал вслух библию. Детей Пармаков воспитывал в строгости и почтении к старшим.

В начале девятнадцатого года ему улыбнулось счастье: благодаря заступничеству одного полковника и ходатайству старого Христакиева Пармаков был назначен полицейским приставом в К.-место, на которое не смел даже рассчитывать. Облачившись в новую внушительную форму и повесив саблю, Пармаков словно возродился — стал ходить по городу с высоко поднятой головой и выпяченной грудью, а в торжественных случаях на ней красовались и два полученных за храбрость ордена.

Когда народняки вышли из правительства, Пармаков пообещал вступить в Земледельческий союз, и председатель городской дружбы уберег его от увольнения. С тех пор он и служил новой, «земледельческой» власти, которую в глубине души презирал, главным образом за ее полную беспомощность, а более всего — за поставленного ею неавторитетного и вечно пьяного околийского начальника. Бывший фельдфебель, привыкший служить под началом строгих командиров и подчиняться военным приказам, считал Хатипова просто шутом. Полиция не смогла провести ни одного более или менее решительного мероприятия против грабежей; в околийском управлении и во вверенном ему участке не было ни порядка, ни дисциплины. Пристав попытался взять своих подчиненных в ежовые рукавицы, но из этого ничего не вышло — у каждого полицейского была своя опора в лице какого — нибудь местного земледельческого деятеля. Пармаков же не имел никакой поддержки. Все это заставляло его страдать.