Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Рядом с ним тихо дышала свернувшаяся калачиком жена. Крика никто не слышал, и Пармаков не мог понять, кричал он на самом деле или нет.

«Этот сон не к добру», — подумал он, и тоска вновь сдавила его сердце. Стало жалко детей, он вдруг почувствовал себя одиноким, всеми покинутым. «Не на кого тебе опереться. Хоть ты и власть, а руки коротки… Останутся твои дети сиротами, Панайот Пармаков, жаль и их, и тебя. Эх, Болгария, не ценишь ты своих доблестных сынов, только подлецы у тебя и процветают… А может, отказаться от этого дела или хотя бы отложить? М-да, но ведь он дал слово. Панайот Пармаков не подлец, он кавалер. Господь уберег его, когда он шел на смерть, убережет и сейчас… Слава тебе, господи, — прошептал пристав и в темноте перекрестился. — Слово свое он сдержит. Не стыдно ли бояться какого-то бездельника! А как он в бытность свою ефрейтором восемнадцатого пехотного его величества полка в атаке под Л юле-Бургасом сразил того курда! Не человек был — гора! Курд замахнулся на него прикладом, замахнулся и Пармаков. Шейки прикладов переломились, затворы вылетели. Пармаков схватил курда за ногу, повалил его и прикончил ударом кулака по голове. А под Кубадином он с одной только фельдфебельской шашкой в руках повел в атаку пехотное отделение и очистил от румын целую деревню. Под Битолой выдержал адский огонь англо-французов, обнаруживших батарею Корфонозова, и, чтобы обмануть неприятеля, поддерживал непрерывную стрельбу. Батарея была спасена, но половина ее личного состава перебита или изранена. А Пармаков и оттуда, слава господу богу, вышел цел и невредим…»

Борясь с нахлынувшей жалостью к самому себе, Пармаков так и не уснул в эту короткую летнюю ночь. Утром он зашел в участок, взял с собой одного полицейского, которого считал посмелее, и вместе с ним направился в медницкие ряды.

Небольшую вымощенную булыжником площадь, где еще при турках располагались мастерские медников, шорников и жестянщиков, связывала с остальной частью города выходящая к мосту улочка. По ней проходил Анастасий, когда шел домой или в центр города. По плану пристава Анастасия нужно было арестовать именно здесь, в стороне от главной улицы, где ему на помощь могли прийти дружки.

На площади были две кофейни и парикмахерская. Пармаков с полицейским выбрали кофейню, из которой были видны все ряды, и попросили принести им кофе и нарды. Кофейня была бедная, с небольшой витриной, с лоснящимися от долгого употребления стульями, с громадным очагом и развешанными по стенам литографиями в дешевых рамках. Сюда заходили медники и шорники, забредали и случайные прохожие — какой-нибудь грузчик с веревкой вместо пояса или сельчанин, заглянувший в эту часть города купить котел или керосиновую лампу.

Колокол нижней церкви звонил не переставая, ему на разные голоса откликались молотки жестянщиков и медников. В это время тайный полицейский агент, которого в городе все знали и на которого поэтому Пармаков никак не мог положиться, вертелся возле клуба анархистов. До обеда Анастасий там не показывался и вообще, по донесениям агента, на улицах не появлялся.

Пармаков и полицейский сходили домой пообедать и к четырем часам вернулись в кофейню. Пристав упорствовал. Они опять взяли нарды — якобы затем, чтобы закончить начатую до обеда партию, и только начали расставлять шашки, как в верхней части площади показался Анастасий — наверно, возвращался домой.

Первым его заметил Пармаков, сидевший у самой витрины и наблюдавший за улицей.

Анархист шел по неровному булыжнику прямо к кофейне. Он похудел и пожелтел. Высокая его фигура согнулась в плечах, осунувшееся небритое лицо под широкополой шляпой имело вид рассеянный и болезненный.

Сердце Пармакова заколотилось, кровь ударила в голову. Он дал знак полицейскому и встал. Полицейский расстегнул кобуру, обогнул стол и, перешагнув низенькую каменную ступеньку перед дверью, пошел навстречу Анастасию. Анастасий все так же уныло брел по теневой стороне площади вдоль лавок.

«Попался в ловушку, гадина! — подумал пристав, наблюдавший за своим врагом через грязное стекло витрины и вспоминая свой сон. — Помоги, господи!»

В эту минуту в одной из мастерских звонко стукнул молоток, застонала медь, тревожно зазвенел молоток у другого жестянщика. Эти звуки наполнили маленькую площадь и слились с усилившимся похоронным звоном. Пармаков почувствовал, как что-то резануло его по сердцу. Мрачное предчувствие, время от времени охватывавшее его, опять овладело сознанием, во рту пересохло.

Анастасий приближался. Пармаков видел узел черного шнура, которым была подпоясана его блузка, носки больших, давно не чищенных башмаков. «Вот он, убийца! Дьявол овладел им и мучит его душу. Ишь пожелтел, как сухоцвет, проклятый!» Колокол бил все сильнее — вероятно, покойника выносили из церкви…

Пристав шагнул к дверям кофейни, влажные пальцы нащупали под кожей кобуры холодную сталь.

Анастасий уже возле витрины. Его башмаки равномерно постукивают по мостовой, и вот — на стекле появляется едва заметная тень. Еще миг — и он пройдет мимо двери. Увидев его спину, Пармаков встанет на пороге, вытащит револьвер и крикнет «Именем закона!» Так крикнет, что у того кровь застынет в жилах. Полицейский сделает то же самое, и Анастасий окажется между двумя револьверами…

Чтобы анархист не догадался о ловушке, Пармаков хотел было спрятаться за дверью, но в это время Анастасий показался на пороге, заглянул в кофейню и увидел Пармакова. В мрачных, измученных глазах Анастасия вспыхнул немой ужас. Он сжался, словно его ударили, и отпрянул назад. Пармаков вынул револьвер из кобуры и встал на пороге, огромный и страшный. Но прежде чем он успел открыть рот, Анастасий обернулся, и несколько торопливых выстрелов огласило площадь. Пристав выронил револьвер, схватился за грудь и, покачнувшись, молча повалился лицом вниз. Изо рта у него хлынула кровь, руки, словно крылья подбитой птицы, судорожно загребали воздух.

Полицейский выстрелил вслед убегавшему Анастасию. Руки у него дрожали. У самой реки анархист обернулся и снова выстрелил. Послышался звон разбитого стекла. Фуражка слетела с головы полицейского, он швырнул револьвер, с нечеловеческим криком промчался через площадь и свернул на улицу, ведущую наверх, к церкви. Молотки затихли…

От медницких рядов до церкви было не более двухсот шагов. Стрельба и крики полицейского напугали выходящих из церковного двора людей. Те, кто помоложе, выбежали вперед и первыми встретили обезумевшего от ужаса полицейского. Узнав, в чем дело, они кинулись на площадь, за ними бросились остальные.

Вокруг бившегося в агонии пристава толпились выбежавшие из мастерских ремесленники и их подмастерья. Некоторые еще держали молотки в руках и с ужасом смотрели на хрипевшего Пармакова.